Один атом водорода — прекрасный пример любого другого атома водорода. Является ли один человек хорошим примером для других людей? Жан-Поль Сартр, философский нигилист, утверждает, что ответ на этот вопрос: нет. Он настаивает, что каждый человек уникален. Следовательно, ценности человека должны быть его собственными; никто другой не может решать за него вопросы о добре и зле.
Подвергая аргументы Сартра эмпирической проверке, мы обнаруживаем, что его теории просто не соответствуют фактам жизни. Уникальность человека не радикальна; каждый человек является лишь выражением этого универсального феномена, человечества. Фактически, глубоко изучая причины, по которым человек приходит к своему личному набору ценностей, мы находим основу для универсальной системы ценностей.
Нигилизм* и поиск ценностей
* «нигилизм» используется здесь в том первом смысле, который дает словарь Вебстера: «Доктрина, отрицающая какое-либо объективное или реальное основание для истины. Доктрина, отрицающая какое-либо объективное основание для моральных принципов».
ЕСЛИ КАЖДЫЙ взял бы на себя поиск собственных ценностей, могло ли человечество вскоре оказаться блуждающим в моральном замешательстве?
Да, возможно, если такие стандарты существуют только по всеобщему признанию. Но опять же, нет, если они уже существуют в естественном порядке. Какая из этих альтернатив верна? Ценности только субъективны? Или они универсальны?
Западный человек склонен смотреть на человеческие стандарты только как на изобретения — будь то освященные веками социальные традиции или как божественные прихоти, переданные человечеству как «заповеди», но в любом случае не как на законы, которые являются фундаментальными для самой Природы. Принимая во внимание эту отправную точку, можно сделать вывод, что несколько миллионов описаний личных ценностей действительно должны поставить под угрозу существующий порядок, хотя бы в том смысле, что они бросают вызов его согласованности.
К такому выводу без всякого сожаления пришел один из самых блестящих писателей нашего времени Жан-Поль Сартр. Сартра, нравится он кому-то или нет, нельзя упускать из виду в любом современном поиске смысла. Он нигилист, но его нигилизм является логическим следствием растущего осознания в нашу эпоху того, что ценности не могут быть институционализированы и поэтому их следует искать на личном уровне.
Сартр, по крайней мере, имел честность и не скупился на слова по этому поводу. Его нигилизм — это почти творческое утверждение. Он спокойно заявляет, что если человек действительно выбирает по своей доброй воле насиловать, грабить или убивать, он должен следовать этим решениям, как если бы от этого зависело его спасение.
Орест, герой своей трехактной драмы «Мухи», убивает свою мать, Клитемнестру, а затем восхищается: «Я свободен … Свободен. И един с собой». Позже он восклицает: «Вы видите меня, люди Аргоса, вы понимаете, что мое преступление полностью мое; я заявляю его как свое собственное, чтобы все знали; это моя слава, дело моей жизни».
В биографическом очерке «Сен-Жене» Сартр превозносит себя как идеального экзистенциалиста — как, впрочем, и настоящего и живого святого — поэта, полностью признавшего свою личность преступника, — который обладал сияющей «честностью», фактически, не только чтобы писать о ворах и проститутках-мужчинах, но самому быть ими обоими.
Сартр приводит нас в качестве примеров самоинтегрированных человеческих существ, людей, которые сделали выбор сознательно, то есть без какого-либо внешнего давления, обязательств или необходимости любого рода, чтобы действовать так, как они делают. Эта свобода выбора — центральный пункт его философии.
Тема не лишена благородных предшественников. Многие великие люди истории также делали акцент на свободе. Они настаивали, например, на укреплении воли противостоять ложным указаниям. Они постоянно подчеркивали важность освобождения человеческой совести от простых вопросов социальной условности.
Однако для Сартра, который не верит в объективную истину, свобода означает волевой акт, на который не влияют посторонние факторы. По его словам: «Можно выбрать все, что угодно, если это основано на свободном участии». [Экзистентциализм, переведено Бернардом Фречманом (Ньюйорк, Философская библиотека, 1947), стр. 57
Но можно ли выбрать буквально что угодно? И можно ли быть совершенно уверенным, что такой выбор будет «на основе свободного участия»?
Предположим, что кто-то сознательно добровольно выберет ежедневный прием героина? Многие поступили так и вообразили, что в своем выборе они свободны. Однако пришло время — такова сила героина, что они перестали быть свободными людьми, стали рабами, охваченными пороком, который тиранировал их и в конце концов уничтожил.
Сартр утверждает, что человек «радикально» свободен, потому что у него всегда есть выбор — принять или отвергнуть. Однако после того, как героиновая привычка сформировалась, свобода отказаться от нее вряд ли будет «радикальной». Часто она полностью отсутствует.
Но была ли «радикальная» свобода хотя бы в первоначальном решении принять героин? Как могло быть? Такой выбор, безусловно, будет определяться предыдущими привычками. Давайте зададимся вопросом: может ли кто-нибудь сознательно заключить себя в рабство в качестве сознательного подтверждения своей свободы? Разве не абсурден сам вопрос? Свобода не терпит рабства. Человек утверждает свою свободу ради ее продления или, еще лучше, увеличения, но никогда не ради ее утраты. Как утверждает сам Сартр: «Свобода в любых конкретных обстоятельствах не может иметь другой цели, кроме как хотеть себя». [Экзистентциализм, переведено Бернардом Фречманом (Ньюйорк, Философская библиотека, 1947), с. 52]. Если человек порабощает себя добровольно, без какого-либо давления необходимости, это просто означает, что он не осознает последствий его поступка. Фактически, он уже связан своим собственным невежеством, из-за которого он добровольно — хотя и бессознательно — вверяет себя еще большему рабству.
То же самое и в отношении действий, более безобидных, чем употребление героина. «Свобода» любого чувственного удовольствия переживается только до тех пор, пока человек на это соглашается. Пусть кто-нибудь попытается прекратить такое удовольствие — особенно многолетнее — и он быстро поймет, насколько он порабощен. Камень катить под гору достаточно легко; не так-то просто снова поднять его на холм. Многократно повторяемые действия превращаются в привычки, а избавиться от привычек так же трудно, как и от голодных кредиторов. Марк Твен хорошо выразился в своем ироническом хвастовстве: «Курение – самая легкая в отказе привычка; я бросал её уже тысячу раз».
Таким образом, если радикальная свобода определяется как простая лицензия делать что-либо по своему усмотрению, без учета последствий своего выбора, следует сделать вывод, что это определение, возможно, идеалистично, но не реалистично. Более того, если допустить, что любое действие может оказаться вредным само по себе, сразу обнаруживается основа универсального морального кодекса. Ведь если определенные действия обязательно приводят к конкретным результатам, это означает, что, по крайней мере, определенные ценности действительно существуют независимо от любого человеческого изобретения или согласия.
Сартр настаивает на том, что свобода человека отгоняет его от Природы, и поэтому человек не подчиняется ее законам и не связан какими-либо естественными последствиями. Но здесь его рассуждения становятся ложными. Очевидно, что свобода человека от Природы зависит от того, является ли ложь предметом законов Природы. Сделать его свободу предпосылкой, а его неповиновение — выводом из этой предпосылки — все равно что пытаться вывесить флаг перед установкой флагштока. Это неразумный аргумент.
И здесь мы наблюдаем интересный аспект работ Сартра, на который было бы неплохо упомянуть мимоходом, потому что он отмечает тенденцию, столь общую для западной философии: тенденцию подгонять факты под какую-то предвзятую теорию вместо того, чтобы основывать теорию на наблюдаемых фактах. Результат очень часто бывает неудачным. Если процесс является преднамеренным, его можно назвать только намеренно нечестным.
Великая заслуга произведений Сартра в том, что он так ясно может передать смысл. Его готовность безжалостно претворять свои теории в жизнь делает их возможными и позволяет легче проверить их достоверность. Но следует предупредить читателя, что сам Сартр не заинтересован в проведении подобных тестов. В самом деле, нельзя не задаться вопросом, является ли его отказ от этой обязанности сознательным и преднамеренным.
Для Сартра, как и для многих других гениальных людей, кажется, что он вполне готов заменить честность блеском. В своей пьесе «Некрасов» он выдает свое удовольствие «доказывать» невозможное. Героем этого «фарса» из восьми сцен является Жорж де Валера, уверенный в себе человек и безупречный гений убеждения. Выдавая себя за русского перебежчика Некрасова, Жоржу удается убедить знакомого, который знал его много лет, что эта фамильярность — галлюцинация, и что, несмотря на определенные знания об обратном, он действительно Некрасов.
Сартр тоже, кажется, является своего рода жуликом сил уверенности в философии. Он использует блестящие аргументы, чтобы оправдать свои убеждения, которые всем известны как абсурдные. Тем не менее, несмотря на свои знания, многие люди — такие же блестящие люди, как он сам, интеллектуалы, которые ценят тонкий аргумент, — сначала принимают его философию как интересную, а затем защищают ее как истинную.
Сартр был блестящим человеком. Однако с реальностью нельзя играть как с игрушкой. Величайший гений не может сделать ложь правдой.
Мы уже видели, что определенные действия, такие как прием героина, не могут не сковывать и порабощать волю. Сартр подчеркивает свое учение о полной свободе выбора человека, говоря, что Природа не заставляет нас что-либо делать. Другими словами, нас не заставляют есть. Если мы захотим, мы всегда сможем воздержаться от еды и уморить себя голодом. Хоть какой-то выбор!
Само по себе его рассуждение абсурдно. В карточной игре свобода выбора включает в себя карты, которыми он может играть, а не вопрос о том, может ли он застрелиться или разорвать карты и перевернуть карточный стол в припадке гнева. Напрашивается вопрос, что наша свобода в жизненной игре абсолютна, потому что мы всегда можем бросить игру. Вопрос свободы касается нашего положения в игре, а не вне ее. Также (если принять во внимание учение всех великих религий) нет никакой уверенности в том, что мы избежим последствий наших действий, просто умерев.
Заявление Сартра неубедительно. Тем не менее, это подчеркивает важный момент: если не считать радикального «решения» намеренного голодания — то есть, если мы хотим остаться в живых, — Природа действительно заставляет нас есть. Заглядывая дальше, мы видим, что если мы хотим придерживаться дефицитной диеты, мы можем сделать это, если захотим, но мы не сможем избежать последствий: мы останемся недоедающими, без энергии, вялыми. Если мы хотим есть только жирную пищу, опять же, мы совершенно свободны выполнить свое желание, но в конечном итоге мы заплатим за это болезнью.
Вывод очевиден: какие бы усилия ни были предприняты, чтобы доказать, что не существует абсолютных ценностей или что изобретение играет роль в поиске человеком социальных и религиозных ценностей, нельзя честно сказать, что естественных ценностей вообще нет. Есть определенные природные явления, с которыми мы просто должны согласовать себя, иначе мы заплатим за неприятные последствия.
Эта истина очевидна. Тем не менее, современная наука настолько обусловливает людей идеей подчинения Природы, что они часто воображают, что в природе нет явлений, которые человек не мог бы со временем подчинить своим собственным целям. Обычно мы забываем, что только сотрудничая с Природой, мы можем заставить ее служить нам вообще. Мы не изобретаем ее законы; мы просто открываем их и применяем.
Выбор, который предлагает нам Сартр, не является решающим. Истинный вопрос, с практической моральной точки зрения, заключается не столько в том, есть ли у нас возможность выбирать, а скорее в том, согласно естественному закону, что нет правильного и неправильного выбора. Очевидно, что в игре жизни есть правила, и если мы хотим выиграть игру, первое, что мы должны сделать, — это узнать, каковы правила, и соблюдать их.
«Но в таком случае, — может возразить какой-нибудь фанат Сартра, — мы все рабы! Свобода — это всего лишь миф, если возможность выбора обременена наказанием за каждый выбор, кроме правильного».
В каком-то смысле это правда. Свобода человека не может быть абсолютной, пока он ограничен естественным законом. Но слова могут быть хитрой игрушкой. С моральной точки зрения о свободном человеке часто думают как о распутнике; можно представить себе свободу как безудержное потакание любым порокам. Такая концепция считается ошибочной, если осознается, что неправильные действия фактически приводят человека в еще большее рабство. Свобода, как сказал сам Сартр, не может иметь другой цели, кроме как хотеть самой себя. Таким образом, правильно понимаемое стремление к свободе само по себе не дает человеку идти против правомерных требований природы, которые предлагают человеку единственную гарантию свободы, которая у него есть.
Если мы будем продолжать неправильно питаться, мы в конечном итоге разрушим наше здоровье, счастье и жизненную силу. Став жертвой болезни, наша сила ослаблена постоянной усталостью, и мы обнаружим, что наша воля все больше и больше порабощается угнетающими требованиями тела.
С другой стороны, если мы правильно питаемся, мы обнаруживаем, что наши тела будут подчиняться нам, как мы того хотим. Если есть что-то, что мы хотели бы сделать, скорее всего, мы найдем для этого силы. Мы сможем вставать, когда захотим, спать, когда захотим, бегать, танцевать, усердно работать, как мы того захотим. Чем лучше мы понимаем, как на самом деле устроены наши тела, вместо того, чтобы нереалистично притворяться, что они каким-то образом сделаны по-другому, тем лучше мы можем освободиться от их самых высокомерных требований.
Сам инстинкт свободы заставляет нас выбирать те действия, которые дают нам свободу, а не те, которые порабощают нас. Если мы действуем против этой свободы, то это потому, что мы не совсем понимаем природу наших действий, или потому, что предыдущие неправильные действия уже запутали нас во вредных привычках.
Свобода, применяемая свободно и осознанно, может выбрать только путь закона, то есть путь реальности. Выбор аналогичен тому, с которым сталкивается шофер, который знает, что, хотя управлять своей машиной можно из разных положений, лучше всего она управляется с места водителя.
Таким образом, мы находим хоть какое-то основание для утверждения, что объективные ценности уже существуют в естественном порядке. Но как эти принципы применимы к примерам свободы, которые Сартр дает нам на моральном, а не на чисто физическом уровне?
Давайте сравним его Ореста с самой жизнью, какой мы ее знаем, и спросим себя, действительно ли возможно для человека совершить какое-нибудь невыразимое злодеяние — убить свою собственную мать, скажем, — и потом ликовать: «Я свободен! Я един с самим собой! «
Достаточно одного примера: Иосифа Сталина. Конечно, он не отвечает всем требованиям. Во-первых, он, кажется, не претерпел ни одного из изысканных испытаний самоанализа, через которые герои Сартра вынуждены проходить. Тем не менее, с минимальными объяснениями он пришел ко многим из тех же выводов. Опять же, в отличие от них, он старался не кричать миру, что он мошенник. Но, по крайней мере, своим коллегам он, кажется, достаточно откровенен в своих действиях. И хотя он был коммунистом и, следовательно, якобы решительным противником экзистенциального индивидуализма, на самом деле он был коммунистом ровно настолько, насколько это было необходимо для реализации своих собственных амбиций. Возможно, он не верил в индивидуализм, на котором были сосредоточены другие, но он определенно верил в него всем сердцем для себя.
Для Сталина благополучие или страдания народа в целом, которые должны были быть его заботой и как коммуниста, и как правителя своего народа, вообще ничего не значили. В этом он ничуть не отличался от Ореста: оба мужчины говорили о любви, убивая. Если население выступало против Сталина, он был вполне способен, как он продемонстрировал с удвоенной силой на Украине, привести к гибели миллионов. Когда умерла его собственная жена, он оплакивал ее смерть как трагедию. Но о гибели миллионов людей, вызванной им самим, он спокойно заметил, что это всего лишь «статистика». Политические противники были безжалостно истреблены им. В 1930-е годы он провел чистку крови бесчисленных чиновников, опасаясь захвата власти горсткой подчиненных
Он не поклонялся ни одному Богу, кроме себя. Часто, проезжая на машине по улицам Москвы, он повторял: «Я Сталин! Я сталь! Я сталь!» Полная, безжалостная власть над собой, а также над всеми остальными: это было его кредо, его единственная цель. Заметьте, это не было страстью; Сталин не был страстным человеком. Холодный, твердый и безжалостный до мозга костей, он был спартанцем самообладания, каждое действие которого было настолько преднамеренным и безжалостным, насколько Сартр мог вообразить. Вся его жизнь была его собственным творчеством, истинным выражением идеала, описанного Сартром.
Он был диктатором самой большой страны в мире. Никто не осмелился бросить вызов его авторитету. Конечно, из всех людей он был в состоянии убедительно заявить вместе с Орестом: «Я свободен!»
Но он не был свободен. Он был рабом бесчисленных страхов и подозрений. Совесть в виде раскаяния в пренебрежении установленным моральным порядком нисколько не беспокоила его. У него не было правил, кроме своих. Его не заботили суды человека или Бога. Его страхи, даже его достижения, были полностью его собственными руками. И они были одержимы.
Он никому не доверял. По его собственному мнению, люди, которых он угнетал, хотели только одного: его падения; подчиненные, которыми он правил железным кулаком, имели только одно стремление: нанести ему столь же безжалостный ответный удар. Его ближайшие соратники были объектами его мрачного недоверия. Поскольку он не поступил честно ни с одним человеком, он не мог вообразить, что справедливость, искренность или доброжелательность действительно являются частью человеческой натуры. Там, где другие люди могут наслаждаться доверием друзей и безопасностью мира, который не питает никакого желания предавать их, Сталин был одинок в спроектированном самим собой мире врагов, некоторые из которых были придуманы самими собой, а другие из них фактически созданы его действиями против них. В то время как другие люди могут комфортно отдыхать в своих домах или в общественных местах и могут спокойно спать по ночам в своих кроватях, Сталин никогда не мог расслабиться. Он всегда был готов встретить своих врагов, чтобы они не напали на него врасплох.
Его изоляция от других поначалу была вопросом выбора. Позже это превратилось в ужасающий инстинкт выживания.
Счастливчик! Так его соперники действительно могли его представлять. У него было все, ради чего он когда-либо работал: власть, положение, слава, неограниченная свобода делать именно то, что он хотел. И все же – странный баланс справедливости! — он был опутан формой рабства, масштабы которой мало кто может даже представить. Несчастный негодяй! Только сумасшедший, даже издалека видящий непрекращающиеся мучения, которые он испытывал в его безраздельной власти, мог захотеть поменяться с ним местами всего на полчаса!
Но посмотрим теперь на смысл этой истории. Это был человек, который не поклонялся Богу, не уважал законы, презирал самые освященные веками человеческие традиции. У него не было никаких ценностей, кроме своих, которые соответствовали его собственному удобству. Ему совершенно не хватало того, что большинство людей назвали бы совестью. Если бы моральные ценности были созданы исключительно человеком, он должен был бы быть ярким правителем, даже — по стандартам Сартра — святым. Он не был ни тем, ни другим.
Что-то в его собственной природе затуманивало то, что, если философия Сартра вообще имела какие-либо достоинства, должно было стать редким и радостным воплощением. Что-то разорвало на клочки неуверенность и беспокойство, что должно было бы, если бы ценности были просто личными, быть успокаивающей мантией совершенства. В своей жизни он не вкусил сладости рая, но он перенес больше, чем его доля агонии ада.
Неужели люди могут произвольно создавать собственные моральные ценности? Посмотрите, как решительно Сталин пытался это сделать. И отметьте, как колоссально он потерпел неудачу. Разве не кажется, что были факты его собственной природы, которые, подобно законам физики, требовали признания — чтобы служить ему, если он жил по ним, но чтобы уничтожить его, если он будет действовать против них?
Жизнь Сталина была примером простого, универсального факта человеческой натуры: если человек действует, чтобы причинить вред другим, или если он решительно противостоит миру, он автоматически — в действительности, обязательно – ожесточит себя, принимая это противостояние при его возврате. Вечно напряженный (поскольку он не знает, когда может нанести удар противостояние), неспособный обрести даже минутный доверительный покой, такой человек вполне может оказаться в психиатрической больнице. То, что Сталин не встретил такого конца (хотя есть сообщения, что он сошел с ума под конец), может быть данью его силе, но не его внутренней свободе.
Что же тогда со свободой? Разве напряжение не является формой психологического рабства? Да, и самого жестокого тоже. По сравнению с этим даже человек в темнице может чувствовать себя относительно свободным. Любой человек, который постоянно думает о противодействии, разрушении или тирании, будет жить в состоянии непрекращающегося напряжения. Иначе и быть не может. Откуда такой человек может познать сладость истинной свободы?
«Но подождите!» — апологеты Сартра могут плакать. «А как насчет человека, который наслаждается опасностями, которому нравится противостоять другим, так же как и соперничество с ними? А как насчет воинственного героя? Борца за призовые места? Смельчака, играющего со смертью только из-за острых ощущений? Разве удовольствие у таких людей не доказывает, что они в том смысле, в котором вы говорите, свободны? «
Но мой друг, здесь вы не подняли никакого противоречия. Мы говорили о преднамеренном угнетении. Людям может казаться, что им нравится небольшое соревнование или несколько критических опасностей, чтобы оживить их монотонную жизнь. Они могут благородно сражаться за идеал и спать после этого сном добродетельных. Но позвольте злобе сделать хоть одно дыхание в их играх — позвольте им просто почувствовать желание использовать других людей в своих целях, желание причинить вред или разрушить ради эгоистической выгоды — и очень, очень скоро их радость исчезнет. Пусть такие чудовищные намерения вырастут и овладеют их личностями, превратившись в их приятелей, и любые честные радости, которые они могли познать в жизни, станут для них лишь мечтами. Зачем спрашивать о потустороннем? Ад, а не рай, будет их уделом прямо здесь на земле.
Трудно найти лучший пример неподдельной жестокости, чем Иосиф Сталин. Но в других случаях — у тиранов вроде Адольфа Гитлера, у гангстерских «полевых командиров» нашего времени, у макиавеллистских интриганов, которыми усеяны страницы истории, — мы находим такое же коварное недомогание. Это неизбежно. Что мы есть, мы будем видеть и других. Как мы относимся к ним, мы должны ожидать, что они, по крайней мере, будут относиться к нам в ответ. Человек безжалостных амбиций никогда не сможет доверчиво расслабиться. Казалось бы, сами стены угрожают ему. Если он проживет всю свою жизнь без помех, он, тем не менее, будет рабом, пойманным в темницу своего собственного задумчивого создания.
То же самое и с другими преступлениями.
Например, любому, кто зарабатывает на жизнь воровством, придется иметь дело не только с возмущенным обществом. Он может быть аморальным до глубины души, его совсем не беспокоит то, что он ведет себя так, как другие считают неправильным. Но тем не менее он наказывает себя.
Человек, честно зарабатывающий деньги, может естественным образом беспокоиться о своей защите. Но, если честно, он, по крайней мере, вряд ли вообразит, что весь мир хочет отнять у него то, что по праву принадлежит ему.
У вора, с другой стороны, есть тройной страх: обычная забота о собственности; знание того, что то, что он взял, не принадлежит ему по праву, и поэтому оно находится в постоянной опасности быть отнятым у него; и, поскольку он видит мир с сознанием вора, возникает подозрение, что мир полон людей, которые позволяют украсть у него, законно или незаконно, все, чем он владеет.
Вор не просто владеет своим имуществом. Он одержим им. Он его раб, и каждая новая кража ставит еще одну планку в созданную им самим клетку, в которой он закрывает себя от мира. Это не уютное логово, в которое он мог бы комфортно уйти после целого дня честного труда. Это тюрьма, из которой он не сможет найти выхода, по крайней мере, пока он остается вором.
Один из самых естественных импульсов в жизни — это саморазвитие. Все существа стремятся к новому опыту, новым знаниям, более широкому поиску. Чтобы повернуть вспять эту тенденцию преднамеренным актом воли, сжать свое маленькое «я» в еще более сморщенную маленькую сущность — это, очевидно, не просто ограничение, но ограничение, вызывающее боль. Вор, отбирая у других для своей эгоистической выгоды, думает расширить свое владение, прибавив к своей собственности. Но на самом деле он ограничивает себя; постепенно он становится узким, злым, завистливым и подозрительным к намерениям других. Даже увеличение его собственности приводит к сокращению его фактического владычества, и с сокращением он испытывает боль.
«Блаженнее давать, чем принимать». Так учил Иисус Христос. Воистину, более благословенно, потому что отдача самовыражает и освобождает. Это приносит радость дарителю. Щедрое сердце видит доверчивый, а не враждебный мир.
Нет, даже у Сартра — возможно, особенно у Сартра, поскольку его недвусмысленная зависимость от созданных ценностей ставит проблему в центр внимания, — мы видим, что человеческие ценности не являются не обоснованными. Люди и общества действительно могут изобретать свои собственные социальные коды. Однако есть факты Природы, которые не ждут одобрения человека. Если человек игнорирует эти факты, он страдает. Если целые общества восстанут против них, то целые общества должны нести болезненные последствия.
Таким образом, используя Сартра в качестве отправной точки, мы обнаружили, что моральные ценности не могут быть признаны или прекратить существование путем всеобщего признания. И это не просто «заповеди», произвольно данные Богом, но, тем не менее, они должны соблюдаться непонимающим и сопротивляющимся человечеством, пренебрегающим всеми его естественными инстинктами. Скорее, они являются руководящими указаниями к определенным законам, которые регулируют нашу собственную природу — объективные гарантии, которые стоит знать, если мы не хотим усваивать каждый урок жизни тяжелым путем.