Наука говорит нам, что все относительно. В наши дни многие люди используют это учение как оправдание моральной безответственности. «Если я украду, — так рассуждают они, — вы можете что-то потерять, но выиграю я. С моей точки зрения, я сделал хорошее дело. Понимаете, все относительно!»
Относительность так часто вызывается в поддержку доктрины бессмысленности, что обеспокоенные мыслители склонны осуждать относительность наряду с самим нигилизмом. Их приверженность моральному абсолютизму, однако просто подтверждает расширяющуюся коммуникацию — разрыв между традиционным мышлением и революционными взглядами современной науки. Это как если бы аристократы, услышав сообщения о народном восстании, заметили: «Для революции нет причины; следовательно, революции нет». Относительность не может быть так решительно отвергнута.
В этой главе мы изучим классическую защиту морального абсолютизма, выдвинутую Иммануилом Кантом, и сделаем вывод, что абсолютизм в настоящее время неприемлем как моральная философия.
Глава четвертая
МАЛЬЧИК ИЗ ОБЕСПЕЧЕННОЙ СЕМЬИ пойман был на краже из местного магазина. Преступление слегка затрагивает его совесть. На вопрос, считает ли он воровство неправильным, он, пожимая плечами, отвечает: «Все относительно».
Преступление становится обычным явлением; ответ мальчика, тем более. «Все относительно.» В наши дни это выражение можно услышать повсюду. В нем подразумевается вера в то, что, поскольку все относительно, все, что человек делает, в любом случае должно быть бессмысленным, так почему бы не поступать так, как ему нравится?
Относительность — это факт природы. Однако закон — это тоже факт природы. Более того, как мы видели в предыдущей главе, существуют законы, регулирующие человеческую природу, которые побуждают нас, людей, вести себя правильно. Если человек неправильно питается, пострадает его здоровье. И если он будет правильно делать упражнения, у него больше шансов сохранить отличное здоровье.
В этической философии относительность переводится как релятивизм. А релятивизм, несмотря на эрудированные попытки прикрыть его достоинством, в народе переводится как обоснование аморального поведения. Однако, если и относительность, и некий моральный закон составляют часть естественного порядка, их нельзя отделить друг от друга. Также следует помнить о естественном порядке: он не принимает никаких оправданий. Другими словами, нет смысла плакать, когда приходит время расплачиваться: «Но я не знал ничего лучше!»
В следующих главах мы увидим, что моральный закон не только существует как часть относительного естественного порядка, но и предлагает в то же время возвышенные ориентиры, которых естественно ожидает цивилизованный человек. Однако в этой главе мы должны подойти к этому вопросу с другой стороны шкалы, с более традиционного взгляда на мораль.
Нашему западному наследию присуще предположение об абсолютности моральных ценностей. Если это то, чем они являются на самом деле, то они должны быть не только выше относительности жизни, но и выше естественных законов.
Вероятно, лучшей защитой морального абсолютизма, когда-либо сделанной, была защита великого немецкого философа Иммануила Канта.
Кант подчеркивал, во-первых, ошибочность поиска моральных ориентиров вне себя. По его словам, отсутствие уверенности в результатах каких-либо действий не позволяет рассматривать эти результаты как абсолютные. (Его аргумент, можно отметить, основан на априорном предположении, что для того, чтобы моральные стандарты были действительными, они также должны быть абсолютными.)
Нет ничего более приемлемого, чем тот факт, что дела не всегда складываются так, как того требует наше чувство справедливости. Результаты действий всегда непредсказуемы, самые благие намерения иногда имеют катастрофические последствия. Щедрый подарок может привести к развращению получателей. Невинное предложение помощи может помочь в совершении преступления. В этом отношении Кант, очевидно, был прав: любой поиск фиксированных стандартов поведения, конечно же, не может начинаться с изучения последствий действия. Их нужно исключить с самого начала.
Куда же тогда смотреть?
Мы должны, настаивал Кант, смотреть снизу вверх, на наши принципы, на наши изначальные мотивы.
Кант рассуждал, что, если у человека правильные мотивы, его поступки с моральной точки зрения также будут правильными, независимо от их конечного результата. Кант основывает свой тезис на том, что он назвал «категорический императив» — моральным принципом, внутренне признанным каждым человеком, которому все люди обязаны подчиняться – границам совести.
Моральные ценности существуют, как мы уже убедились в нашем исследовании воздействия щедрости на самих щедрых людей. Вопрос в том, являются ли эти значения абсолютными? Всегда ли моральные принципы фиксированы и неизменны? При всех обстоятельствах обязательны ли они и одинаково ли верны?
С точки зрения теории относительности ответ на все три вопроса был бы Нет. С одной стороны, люди в их реальном поведении часто оказывается перед выбором между двумя или более противоречивыми принципами. Для них в такие моменты один императив обязательно становится более «категорическим», чем другой.
Рассмотрим пример:
И правдивость, и милосердие, безусловно, следует классифицировать как категоричные императивы Канта. Однако назвать тупого человека глупым было бы немилосердно, каким бы верным оно ни было. Другими словами, нужно было пойти на компромисс с одним из «императивов», чтобы освободить место для другого. Например, тактичным молчанием, в случае вынесения приговора, даже осторожным увиливанием – правдивости, возможно, придется уступить место милосердию.
Тем не менее, поэтому нельзя сказать, что из двух принципов милосердие является более необходимым. В самом деле, даже предполагать относительность императивов значило бы поставить под сомнение их абсолютность. Но бывают и другие случаи, когда благотворительность должна уступить место искренности, например, когда масштаб проблемы затмевает любое чисто личное соображение.
Горный воздух может быть чистым, но когда он проникает в города с их автомобильными и автобусными выхлопами, их дымом, их тяжело дышащими толпами человечества, чистота воздуха очень быстро загрязняется. Точно так же абсолютные принципы, когда их переносят в повседневный мир, не могут не загрязняться относительностью мира.
Применение принципа — это не то же самое, что сам принцип, точно так же, как луч солнечного света, пронизывающий облака, — это то же самое, что и само солнце. Это просто ограниченное выражение действительного принципа.
Сами концепции, которые мы формируем для этого принципа, могут представлять только действительный принцип; они не могут быть идентичными этому [принципу]. Независимо от того, является ли истина, которую они представляют, абсолютной, их представление о ней обязательно будет лишь частичным и поэтому не может делать ничего, кроме относительной справедливости. Пропасть между бесконечностью и конечностью есть сама бесконечность. Точно так же пропасть между абсолютной и относительной истиной сама по себе абсолютна.
Таким образом, это является серьезным недостатком в рассуждениях Канта: он делает само свое априорное предположение о фиксированных ценностях «категорическим императивом». Любые конкретные принципы, которые он впоследствии присоединяет к этому предположению, не более важны, чем само предположение; действительно, они получают от этого свой категорический статус. Однако, навязывая их во всей их безоговорочной окончательности этой области относительности, его рассуждения наталкиваются на трудности. Ведь когда принципы применяются, их также нужно интерпретировать. Более того, в результате интерпретации они неизбежно становятся предметом противоречий относительности.
Единственное средство Канта спасти моральные принципы от загрязнений релятивизма — отгородить их от их действия. Они, как он говорит, всегда неопределенны. Он не замечает, что абсолютные принципы входят в сферу относительности задолго до того, как достигают этих эффектов.
Когда метеор входит в атмосферу Земли, он трансформируется под ее действием. Если он недостаточно велик, чтобы пережить жар спуска, он полностью сжигается. То же можно сказать и об абстрактных принципах. По мере того, как они входят в человеческий разум, и действительно, благодаря тому факту, что они воспринимаются разумом, они трансформируются. Чем плотнее ментальная «атмосфера» индивидуального эгоизма, тупости и желаний, тем больше вероятность того, что их сущностная истина полностью исчезнет.
Для практических целей мы можем описать уровни спуска следующим образом:
Во-первых — понимание принципа человеком. Это уже приуменьшение самого принципа.
Во-вторых — рациональная интерпретация человеком своего более или менее интуитивного понимания.
В-третьих, есть намерения, которые он формирует на основе этой интерпретации, в которых сама интерпретация никогда не может быть полностью представлена.
В-четвертых -действия, исходящие из этих намерений, но никогда не представляющие их полностью.
Только на этой стадии мы приходим к последствиям действия, которое, по мнению Канта, являлось единственным препятствием для морального абсолютизма. По правде говоря, как мы видели, человеческий разум не может мыслить в абсолютных терминах, поскольку человечество запутано в сознании относительности.
Каждая стадия понимания и проявления принципа — это шаг вниз к относительности и от ее изначального источника, в каких бы абсолютах ни существовали.
Рассмотрим на мгновение третью из этих стадий: намерение. Я, возможно, собираюсь отдать деньги вдове. Возможно, мой причинный принцип — это милосердие, которое я могу понимать как доброту и интерпретировать как совершение добрых дел. Однако одно конкретное намерение не может полностью выразить то толкование, которое я даю слову «доброта». Я также не могу выразить в простых долларовых купюрах свое чувство доброй воли к бедной вдове, мое стремление облегчить ее страдания, мое желание дать ей душевный покой и счастье. Эти нематериальные активы будут только символизировать мой подарок. Символ тоже не может соответствовать реальности, которую он представляет.
Милосердие, каким бы абсолютным оно ни было по своему происхождению, уменьшается в самом начале своего нисхождения в человеческое сознание. Мы можем понимать милосердие как доброту, но это гораздо больше. И мы можем интерпретировать доброту как совершение добрых дел, но и доброта — это гораздо больше, чем добрые дела.
Кант считал, что разум, основанный на абсолютных моральных принципах, обеспечит абсолютную моральную правильность любого действия. Он ошибся. Мало того, что любое действие не может быть абсолютно правильным. Намерение, лежащее в основе действия, по сути, самое первоначальное понимание самого основного принципа не может не быть ошибочным.
Однако это обсуждение было бы всего лишь придиркой, и моральный абсолютизм не принес бы никакого вреда, если бы он действительно вдохновлял людей всегда жить по высоким принципам. Проблема в том, что человеческое понимание слишком часто омрачено желанием, эгоизмом, невежеством или чистой глупостью. Слишком часто моральный абсолютизм, догматически слепой ко всем относительным соображениям, несет ответственность даже за самые ужасные преступления.
Рассмотрим этико-религиозную ценность, которая, безусловно, является категорическим императивом, если таковая существует: служение Богу. Вот идеал, который вдохновил на некоторые из самых благородных дел в истории. Чтобы служить Богу, мужчины и женщины пожертвовали своим комфортом, безопасностью, здоровьем и самой жизнью. Однако ради этого идеала велись жестокие войны и совершались бесчисленные зверства. Вспоминается испанская инквизиция, когда церковные лидеры безжалостно истязали людей — как еретиков, так и невинных — и сжигали их на костре во имя Бога, к которому в своих ежедневных молитвах они были обязаны обращаться как с Богом любви.
Должны ли мы осудить всех этих церковников как заведомо злых? Гораздо более вероятно, что, по крайней мере, некоторые из них были искренними в своей религии. Но они считали благополучие Церкви необходимым для распространения невыразимого добра на земле. Более того, они должны были поверить, по крайней мере, абстрактно в любовь Христа и в нужду человечества в этой любви. Только для защиты истинных духовных идеалов лучшие из них пытались искоренить то, что они считали распространяющимся огнем раскола и ереси. В данном случае их основные принципы были неоспоримы. Но применение этих принципов можно описать только как чудовищное, даже демоническое.
Как могли религиозно настроенные люди вообразить, что Богу могут служить такие нечестивые действия? Напрашивается только один ответ: они присоединились к той же ошибке, в которую впоследствии так легко впал Кант. Они верили в абсолютность добра и зла в этом относительном мире. Убежденные заранее в том, что авторитет Церкви был абсолютным добром, они обязательно убедили себя, что любой вызов этому авторитету представляет собой угрозу и, следовательно, должен быть истолкован как абсолютное зло и ложь.
Никакая объективная проверка этого убеждения не показалась им необходимой. Тот факт, что преследования, пытки и убийства сами по себе являются преступлением против самых фундаментальных учений христианства, не входил в их аккуратно оформленную картину. Они не считали свою казнь убийством. Они считали себя чемпионами добра. Поэтому любые средства, которые они использовали для защиты своих убеждений, были для них несущественными. Абсолютность их убеждений требовала соответствующей абсолютности в их пропаганде и защите. Для них не было никаких оговорок, которые можно было бы включить в договор, который, по их мнению, они заключили с Богом. Господь должен восторжествовать: сатана должен быть уничтожен. До грандиозного величия этой космической драмы, боль и страдания простых смертных не имели абсолютно никакого значения.
Кант не изобретал абсолютизма. Это было неотъемлемой частью его западного наследия, слишком знакомым ему, чтобы пробудить в нем недоверие.
Только открытия науки двадцатого века, с их открытиями относительности времени, пространства, размера, силы, движения и практически всего остального во Вселенной, начали подрывать веру западного человека в существование абсолютных человеческих ценностей. Кант родился слишком рано, чтобы столкнуться с этими идеями. Он безоговорочно принял моральный абсолютизм. Заслуга его гения в том, что он смог оказать столь тяжелую поддержку своим этическим предубеждениям.
Однако его одностороннее стремление оправдать действия и намерения, ссылаясь исключительно на их основополагающие принципы, было нереалистичным. Незаметно для него это открыло дверь почти такой же непреклонной философии нигилизма. Кант отважно пытался возродить дело моральной добродетели, но сами аргументы, которые использовались, стали предпосылкой, из которой Жан-Поль Сартр, приведя яркий пример, смог сделать диаметрально противоположные выводы.
Акцент Канта на априорных истинах (истинах, не требующих эмпирической проверки, поскольку их внутреннее и абсолютное существование уже было обнаружено разумом) позволило Сартру заявить о том же оправдании своего собственного полностью нигилистического подхода к ценностям.
Усилия Канта по установлению абсолютного морального порядка путем обесценивания влияния морали в сфере действия позволили Сартру, следуя уважаемому примеру Канта, оправдать совершенно абсурдную этику, противоположную всякому моральному опыту, но торжественно воспринятую в философской традиции.
Теоретический довод может следовать четкой и упорядоченной линии, если мы тщательно оградим его от всех практических последствий с их неудобно уточняющими «если», «может быть» и «но». При этом довод может быть аккуратным и упорядоченным, но не обязательно правым. (Откуда взялось выражение: «Чертовски изобретательно, но чертовски неверно»?) Логика, чтобы быть реалистичной, должна учитывать объективные факты и последствия. Самые абстрактные принципы нужно проверять на конкретных доказательствах. Для подобных практических экспериментов ни Сартр, ни Кант не всё предусмотрели.
Кант резюмировал свою этику следующими известными советами: «Действуйте так, как если бы принцип, на котором основано ваше действие, стал по вашей воле универсальным законом природы». Если бы абсолютизм был действителен, это было бы действительно благородным призывом к моральной энергии! Односторонняя концентрация Канта на причине, однако, при полном игнорировании следствия, ослепляла его от опасности того, что кто-то, действуя по его совету, может энергично навязать свои ошибки другим, сделать каждую свою ошибку «универсальным законом природы». [Примечание автора: Изречение Канта содержит еще большее заблуждение, которое противоречит его собственной философии о предсуществовании абсолютных принципов. Ведь если кто-то действует по такому принципу, несомненно, это уже «универсальный закон природы». Как же тогда действие человека может превратить этот принцип в закон?] И если ошибки могут быть так увековечены, почему бы и зло тоже — с самодовольной решимостью, во имя истины?
Если бы ранние инквизиторы подумали об этом, то могли бы написать изречение Канта для него же; они определенно жили им достаточно сознательно. Сартр действительно думал об этом, имея перед собой философию Канта в качестве модели. Для него не было титаническим трудом заручиться поддержкой учения Канта для поддержки своего собственного энергичного, квазиморалистического тренда нигилизма.
Коммунизм тоже процветал благодаря выражению такого рода абсолютистской моральной энергии. Коммунисты открыто заявляют, что истина — это любое утверждение, продвигающее дело коммунизма, а ложь — все, что ему мешает. Карл Маркс был философским наследником через Гегеля абсолютизма Канта.
Задумайтесь на минутку о печально известном изречении: «Цель оправдывает средства». Конечно, можно было бы справедливо сказать, что цель оправдывает средства, если бы мы говорили о цели как о свершившемся факте, а не как о простом предварительном ожидании. Как сказал Иисус: «По плодам их узнаете их». (Матфея 7:20) Под «целью» в этом контексте обычно понимается некоторая цель, которую человек имеет только в уме, без представления ее значимости. История убедительно показала ошибочность таких теоретических «оправданий». Без лакмусовой бумажки фактического результата — хотя этот тест тоже относительный и несовершенный, должно быть — легко полностью применить себя с полной уверенностью в своей правоте к полностью неправильным методам.
Рабочие-коммунисты печально известны именно этим. Применяемая ими безжалостная тактика никогда не приводила к достижению тех мирных целей, которые они провозглашали. Однако теории для них вполне достаточно. Последовательный провал их теоретической системы в области практических действий, в их глазах, даже не заслуживает внимания. Они абсолютисты. Намереваясь достичь некоторого конечного, для них абсолютного, хорошего, поскольку они рассматривают свои теории как категорические императивы, они оправдывают применяемые ими жестокие методы, уверенно указывая на свои пока еще не доказанные гипотезы.
Только абсолютизм допускает такой полный самообман.
Какая же тогда надежда на четкий моральный порядок? Возвращает ли тот факт, что человеческие ценности являются и не могут не быть относительными, к сомнению, высказанному в главе 1, что никаких ценностей не существует и что жизнь, как утверждают многие люди, бессмысленна?
Не обязательно. Это лишь показывает, что оправдания морали до сих пор были нереалистичными. Из этого факта нет необходимости делать вывод о том, что основы морали не существует.
Как мы видели, жесткость моральных взглядов на самом деле делает человека менее нравственным, не более. Крайности самоправедности, допускаемые этим взглядом, часто не позволяют людям увидеть естественное милосердие. В прошлом такая самоправедность делала возможными инквизиции, сжигание ведьм, сознание «бремени белого человека» и нетерпимость к бесчисленным другим оттенкам, что относительно неизвестно там, где абсолютизм имеет менее сильную власть.
Именно с громкими лозунгами и высокими идеалами Робеспьер, которого многие считали подлинным идеалистом, выдвинулся в авангарде террора во время Французской революции. Кант, каким бы добрым философом он ни был, приветствовал эту революцию с нескрываемой радостью, оставаясь, по-видимому, безразличным к страданиям тысяч невинных людей. Так и многие политики восхваляли гнусные дела благочестивыми изречениями; религиозные организации, самоправедно охватившие разорение невинных людей; мужчины и женщины повсюду проявляли эгоистичную жестокость под давлением божественного указа.
Абсолютизм развращает сам идеал совершенства. Если известно, что гора возвышается над знакомыми нам предгорьями, некоторые из нас могут быть вдохновлены отправиться на нее и покорить ее. Но если нас убедят, что эти наши невзрачные холмы «абсолютно» высоки — или, во всяком случае, настолько же высоки, насколько вообще могут подняться горы, — сколько людей возьмут на себя труд, чтобы искать более высокие вершины, чтобы покорить их? Что еще хуже, поскольку эти наши предгорья в любом случае не представляют собой реальной проблемы, может оказаться, что никто не потрудится подняться даже на них.
Наши моральные лидеры, определившие, что их право на окончательное суждение в этих вопросах является священным, передают остальным из нас свои очень человеческие представления о том, что такое совершенство. Такие мелкие умы срубают космические «абсолюты» до очень маленьких насыпей, и каждый находит достаточный стимул оставаться таким, какой он есть.
Если мы собираемся искать смысл жизни, первое, что мы должны сделать, это откровенно признать тот факт, что относительность действительно существует, и поэтому ее нельзя безопасно игнорировать. Ценности следует рассматривать как конечные цели — возможно, абсолютные где-то в космическом пространстве, но уж точно не здесь, на твердой земле. В сфере повседневной, практической жизни их следует принимать во всей их сбивающей с толку относительности. Правильное и неправильное нужно рассматривать не просто как абстракции, а в реальном контексте конкретных действий, конкретных ситуаций.
В следующей главе мы увидим, что чем дальше линия рассуждения удаляется от своего источника, тем больше вероятность ошибки. То же верно и в отношении морали, как мы видели в этой главе.
Для личности мало придерживаться высоких идеалов. Ей необходимо также проверить применение этих идеалов, чтобы увидеть, насколько верно эта личность выражает их в действии. Ибо ценности в действии не могут быть ничем иным, как относительно действительными. Признание этого факта — как минимум напоминание о необходимости тщательной и постоянной проверки.