В ЭТОЙ КНИГЕ нас интересует широко распространенное в этом двадцатом веке убеждение, что вселенная по сути бессмысленна, а человеческая жизнь лишена конечной цели. Это убеждение, как мы видели в первой главе, является результатом новых научных открытий, которые, кажется, противоречат традиционным представлениям о добре и зле, справедливости и несправедливости.
Подходя к вопросу о моральных ценностях с точки зрения естественного права, мы обнаружили, что определенные факты человеческой природы действительно подтверждают реальность того, что мы называем моральными ценностями. Но мы также обнаружили, что эти ценности не могут по праву считаться абсолютными, поскольку они должны подчиняться, как и все остальное во Вселенной, капризам относительности.
Многим читателям должно показаться, что наша аргументация ходит по кругу. Именно потому, что ценности кажутся относительными, многие думающие люди пришли к выводу, что ценности либо не существуют, либо просто не являются достаточно определенными, чтобы быть связанными человеческим поведением. Сегодня принято рассматривать моральные принципы как согласованный вымысел. В прошлом способом «борьбы за правое дело» за правду всегда было нанесение ударов по абсолютизму. И вот мы здесь, заявляем, что истина не обязательно подрывается относительностью. Как могут существовать такие противоречия? Ответ, как мы увидим, заключается в повторной интерпретации относительности применительно к человеческим делам.
В основе проблемы бессмысленности лежит западное представление о том, что вселенная должна либо управляться рациональными принципами, либо быть полностью иррациональной. Западная цивилизация коренится в убеждении, что для того, чтобы что-то было значимым, оно также должно быть понятным в рациональных терминах и, следовательно, поддается точному определению.
Само собой разумеется, что определения должны быть окончательными, то есть фиксированными. Как они или ценности, которые они представляют, могут быть совместимы с относительной текучей Вселенной?
Большинство людей ответят: «Они не могут. Разумеется».
В этом и состоит наша трудность. Наше западное наследие диктует также нашу предвзятость: вера в то, что разум — единственный правильный способ понять реальность, и что вещи должны быть либо рациональными (следовательно, значимыми), либо иррациональными (следовательно, бессмысленными).
Немецкий философ Гегель выразился так: «Все реальное разумно, а все разумное — реально».
У каждой цивилизации есть свои предубеждения. Японцы любят смотреть на жизнь с точки зрения эстетического совершенства. Китайцы когда-то считали небеса упорядоченным продолжением своей утонченной и упорядоченной культуры. Римляне считали, что Вселенная фактически управляется римским правом. А западная цивилизация, частичная наследница римлян, всегда рассматривала реальность с точки зрения того, что ей было приятно называть «светом» разума. Разум на протяжении более двух тысяч лет был не только краеугольным камнем нашей философии: он был всем зданием.
Наш категоричный подход имел несколько очевидных преимуществ. Однако в последнее время становится очевидным, что этому подходу присущи также несколько вопиющих недостатков, главный из которых заключается в предположении, что определения могут служить абсолютно вместо того, что они определяют.
Согласно правилам логики, если A однажды определено как B, оно также не может быть не-B; оно также не может неопределенно колебаться между B и не-B. Это должно быть определенно то, что было согласовано в соотвествии с названием. Его противоположность, напротив, определенно должна быть не-B; он не может случайно соскользнуть, возможно, когда кто-то смотрит в другую сторону, и стать B.
Теперь посмотрите, что следует из этого направления размышления. Поскольку природа не кажется значимой, как мы всегда предполагали, она должна быть противоположной тому, что мы предполагали: другими словами, она должна быть бессмысленной. Это не Б; следовательно, это должно быть не-B. Поскольку кажется, что вещи не коренятся в разуме, они должны быть бессмысленными. Поскольку эволюция, похоже, не руководствуется каким-то рациональным планом, она должна быть незапланированной, а ее разнообразные изменения совершенно бессмысленны и случайны. Поскольку моральные ценности не абсолютны, они должны подвергаться бесконечным манипуляциям со стороны людей.
«Либо / или»: эти слова точно описывают рамки, в которых развивалась вся наша цивилизация.
Есть определенная ирония в том, что разум использовался для определения того, что все безсмысленно [прим. переводчика: игра слов reason – разум, reasonless — безсмыссленно]. Наши мыслители очень разумно пытались продемонстрировать, что все не имеет смысла! Решение Разума о том, что разума не существует, скорее напоминает рыбу, плавающую в бассейне в поисках другой рыбы, пока, наконец, не найдя ее, он заключает: «В этом бассейне нет рыбы; вероятно, здесь недостаточно воды для рыбы, чтобы плавать». (Иногда научная объективность, с которой мы исключаем наблюдателя из его наблюдений, граничит с сумасшедшим!)
Кажется, что-то не так с нашим прудом с рыбками. Пора нам исследовать сам разум и увидеть, в какой степени он предвосхищает, а не проясняет наш подход к реальности. Как развивались наши методы рассуждения?
Рационалистический подход был впервые предложен древними греками. Именно их особая логика, даже в большей степени, чем у римлян, фактически сформировала основу западной цивилизации.
Аристотель свел эти принципы к этим простым правилам:
1) Закон идентичности: A всегда то же самое, что и A.
2) Закон противоречия: A не может быть одновременно B и не-B.
3) Закон исключенного третьего: A должно быть либо B, либо не-B.
Эта система во всех областях является краеугольным камнем традиционной западной мысли. Она руководила исследованиями современной науки до начала двадцатого века и даже сегодня обеспечивает руководство для большинства научных исследований.
Достоинства системы очевидны. Если бы у ученого не было возможности дать определение своему материалу и ограничить свою работу с ним этими определениями, он не смог бы прийти к окончательным выводам. Если математик напишет, что A равно B, а затем на полпути к своей теореме будет заявлять, что, может быть, с другой стороны, A не равно B в первое воскресенье каждого месяца, ему было бы трудно получить серьезное внимание.
Алиса в «Стране чудес» столкнулась с такими трудностями во время игры в крокет. Ее «молотком» оказался фламинго, который все время вытягивал шею вверх, чтобы посмотреть на нее. Ее «мячом» оказался еж, который упорно разворачивался и отходил беззаботно. Льюис Кэрролл, автор (Кэрролл был псеводнимом Чарльза Доджсона, известного математика), описывал затруднительное положение, в котором оказались бы рациональные мыслители, если бы А иногда решал не быть А, просто для приятной перемены; или если бы А, подобно ежу, одновременно решил быть и B, и не-B; или где A не было бы ни конкретно B, ни совершенно определенно чем-то еще. Когда ученый сталкивается с такими противоречиями, он делает все возможное, чтобы разрешить их. Непоследовательность — проклятие для всей систематической логики.
Однако даже в науке твердые принципы логики оказались наиболее полезными при исследовании чисто механистических явлений. Математик и философ, Дж. Салливан выразился так: «Научное описание нашей Вселенной кажется наиболее ясным и убедительным, когда оно имеет дело с неодушевленной материей» [Сноска: J.W.N. Sullivan, The Limitation of Science (Mentor Books, New York, 1959), мягкая обложка, с. 125]. По мере того, как явления усложняются или становятся более тонкими, становится все труднее ограничивать их последовательными моделями поведения. В математике, если A равно B, а B равно C, то A равно C. Всегда. Однако в жизни, несмотря на математические принципы, A может не совпадать с C так близко, как B.
Нет двух одинаковых отпечатков пальцев. Живые существа просто не сводятся к идеальным уравнениям. В жизни не существует абсолютно одинакового.
Рассмотрим следующий пример: футбольная команда X может равняться футбольной команде Y в том смысле, что обе команды более или менее равны. Футбольная команда Y может равняться Z футбольной команде. Но команда Z может неизменно побеждать команду X, самодовольно игнорируя все принципы греческой логики.
От физических наук с их твердыми и четко определенными концепциями таких вещей, как масса, вес и движение, это долгий путь к таким тонким вопросам, как вопросы, касающиеся жизненных ситуаций и мышления, чувствования нужд людей. Тем не менее феномен западной цивилизации заключается в том, что люди также пытались втиснуть жизнь со всеми ее бесчисленными вариациями в те же узкие рамки категорического разума, которые были созданы для определения материальных явлений. Они упустили из виду эту простую истину: определять — значит ограничивать.
Вот как работает формальное рассуждение, когда оно применяется к жизни, в отличие от его применения к более четким областям физических наук.
По сути, чтобы рассуждать в истинно аристотелевской манере, необходимо переводить вещи в концептуальные термины. Алгебра делает это в ограниченном смысле, составляя свои уравнения с буквами, а не с объектами, которые обозначают эти буквы. Но алгебра имеет дело со сравнительно простыми явлениями: весами, мерами, движением и т.д. Существует предел того, насколько глубоко вы можете исследовать, когда ваш материал описывается такими элементарными символами, как A, B и C. Концептуальные термины философии, напротив, связанные с предметами гораздо большей сложности, обязательно должны быть изложены в более сложных терминах.
Рассмотрим известное концептуальное определение: «Человек — разумное животное». Святой Фома Аквинский задумал это в классической традиции аристотелевской логики. Чтобы оценить его реальную ценность, примите во внимание следующие моменты:
Если бы вы писали о человечестве философски, с каким концептуальной позицией вы бы связали свою диссертацию? Не могли бы вы написать о Джоне Бернсе по соседству? или о невысоких мужчинах и высоких мужчинах? или о юношах и стариках? Такими темпами вам потребуется целая вечность, чтобы достичь универсальных принципов, необходимых в любой общей дискуссии. Нет, для целей философии вам нужно абстрагироваться от всех этих факторов человеческих явлений, которые есть у всего человечества.
Опять же, вам нужно будет дать определение человека в существенных терминах. Тот факт, что у людей есть глаза, не имел бы отношения к вашей цели, если только зрение не было предметом вашей диссертации.
Вам нужно искать причины, а не следствия. Сила речи людей, даже в целом, будет второстепенным фактором по сравнению с их способностью мыслить, поскольку в большинстве случаев важна их способность говорить разумно.
И вы хотели бы, чтобы ваше определение было как можно более простым; ваша диссертация была бы безнадежно перегружена, если бы ваши самые основные положения уже были запутанными.
Вы хотели бы ясно излагать, но в то же время вы хотели бы, чтобы ваше изложение предлагало дальнейшие возможности мышления; словарное определение человека как «человеческого существа» было бы для вас пустой тратой, поскольку оно не продвинуло бы вас дальше, чем само определение.
Принимая во внимание все эти соображения, нет лучшего определения человека, чем у Фомы Аквинского. Его простое утверждение: «Человек — разумное животное» даже сегодня приветствуется учеными как шедевр философской лексикографии.
Как только расплывчатый термин «человек» концептуализируется конкретным выражением «разумное животное», становится возможным разумно мыслить о человеке в многочисленных абстрактных ассоциациях: человек как нравственное существо; человек как духовное существо; человек по отношению к другим существам; человек по отношению к своему Создателю. Лаконичное определение св. Фомы открывает множество философских возможностей.
Однако, хотя он и прекрасен, он страдает слабостью, которой поражены все категориальные абстракции: он полезен в той конкретной сфере мысли, для которой он предназначен, но вводит в заблуждение, когда применяется в любой другой сфере.
Категориальные абстракции представляют собой преднамеренные попытки абсолютного определения вещей. Они не признают другого уровня абстракции. Таким образом, при фактическом использовании они часто применяются неправильно. Несомненно, они способствуют интеллектуальному развитию, но также могут служить препятствием для дальнейшего развития.
Человеческая природа такова, какова она есть, постоянно развивающаяся вещь, поэтому человеческое понимание со временем неизбежно меняется и углубляется. Если по мере своего интеллектуального роста человек продолжает применять базовые концепции в том смысле, в котором он их впервые понял, те самые идеи, которые однажды прояснили его понимание, могут впоследствии помешать ему достичь более глубокого понимания.
Определить — значит ограничить. Концептуальная логика ограничивает расширение познания. Он представляет определения как фиксированные и неизменные и настаивает на том, чтобы они всегда были окном, через которое рассматривается каждый новый жизненный опыт. Что нужно делать, конечно, это постоянно пересматривать свои первоначальные концепции с точки зрения нового жизненного опыта. Однако концептуальное мышление препятствует любому столь простому проявлению здравого смысла. Оно ориентировано на определение, а не на опыт. Таким образом, рационалист имеет явную склонность познавать реальность из вторых рук, как будто через словарь.
Однако трудность не только долгосрочная, с точки зрения препятствования дальнейшему росту понимания: она также внезапная. Определяя человека как «разумное животное» и ограничивая наше представление о нем этими терминами, мы можем обнаружить, что это определение в определенных контекстах фактически искажает реальность.
Легкомысленно ли спрашивать, какой мирской смысл используется, если говорить о человеке как о «разумном животном», когда речь идет о его иррациональных настроениях? Если определение действительно является абсолютным, оно должно нам служить абсолютно. Но в данном случае мы видим, что определение хуже, чем бесполезно: это явный недостаток.
Опять же, что насчет любви? Можно ли поместить это универсальное чувство в аккуратную интеллектуальную категорию Аквинского? Мы могли бы каким-то образом изменить наше естественное понимание любви, чтобы рассматривать ее либо как рациональную, либо как чувственную, либо как и то, и другое, но разве в этом процессе не будем ли мы к любви несправедливы? И хотя рационалисты могут вообразить, что чувства сердца могут быть полностью поняты с помощью одной лишь сухой логики (их категорический абсолютизм склонил бы их к такой нереалистичной вере), любой, кто действительно любил, очень хорошо знает, что только любя эти чувства можно понять хотя бы отдаленно.
Категориальное понятие — это «застывший» образ действительности; он никогда не сможет полностью заменить описываемую им реальность по той простой причине, что это не та реальность. Термин «разумное животное» не тождественен человеку, хотя он достаточно эффективно описывает его для определенных целей. Он не учитывает бесчисленные человеческие качества. Более того, каждый раз, когда этому термину дается специальное применение без свежих ссылок на реальность, которую он представляет, ясность определения этой реальности еще больше уменьшается. Специализированные применения термина «разумное животное» передают еще меньше, чем исходное определение, полноту того, чем является человек.
Применительно к другим животным слово «рациональное» может быть более подчеркнуто, чем его добавка «животное». («О да, — признает кто-то, — это правда, что мы тоже животные, но как сильно отличаемся от всех остальных! Только человек разумен».) Однако при сравнении этого «разумного животного» с ангелами возможно, придется сделать ударение на слове «животное», чтобы обеспечить необходимый контраст между человеком и небесным хозяином. Один и тот же термин «разумное животное», хотя и использовался в обоих случаях, в каждом случае имел бы совершенно разную окраску. По сути, в любом случае мы бы использовали не исходную концепцию, а, скорее, концепцию этой концепции — образ исходного образа реальности.
Поскольку первая концепция не является реальностью, которую она представляет, так и вторая концепция является лишь абстракцией и, следовательно, разбавлением первой.
Формальные рассуждения похожи на настройку фортепиано. Если настроить ноту D на ноту C, ноту E на ноту D и т.д. вверх по шкале, соотнося каждую ноту только с той, которая находится непосредственно перед ней, вы почти наверняка обнаружите, пройдя некоторое расстояние, что наивысшая нота неправильно настроена на первую. Необнаруживаемые вариации будут увеличиваться на едва заметные доли, пока разница не закончится явным диссонансом. Чтобы избежать этой прогрессивной ошибки, настройщик фортепиано постоянно обращается к своему базовому набору нот.
Точно так же логические выводы необходимо многократно проверять на соответствие их первым принципам и проверять, где это необходимо, новыми экспериментами. Если разрешено проводить серию выводов без проверки, следует распознать, что это такое: просто цепочка предположений; предположения, которые на самом деле могут быть очень далеки от фактов.
К сожалению, у логики есть соблазн считать аккуратность собственных силлогизмов достаточным доказательством их точности.
Мы видели, насколько важен рационализм в развитии современной науки. Математика, физика и химия — в отличие от философии и религии — преднамеренно рассматривали предметы, в которых переменных было немного. Надеялись, что даже эти немногие переменные в конечном итоге будут исключены.
Если какая-либо область исследований и должна внушать абсолютную уверенность в категориальных рассуждениях, так это в области физических наук. Однако ученые в гораздо большей степени, чем философы и теологи, научились остерегаться колдовства разума. Ограничивая свои рассуждения вопросами, которые могли бы наиболее убедительно доказать, если таковые имеются, обоснованность разума, они дали рационализму шанс продемонстрировать свои недостатки. И это было сделано с возмездием.
По сути, было обнаружено, что рационализм ошибается в предположении, что, если концепция логически следует из ряда известных истин, она тоже должна быть истинной. Наука, проверяя такие «необходимые» логические схемы, обнаружила, что многие совершенно логические выводы являются совершенно ложными.
Прекрасным примером является знаменитый эксперимент Майкельсона-Морли 1887 года, который убедительно продемонстрировал логическую «невозможность»: скорость света всегда одна и та же, независимо от относительной скорости его источника. На основании этого открытия Эйнштейн со своей революционной теорией относительности нанес смертельный удар классической физике.
Однако эксперименты никогда не пользовались популярностью у философов и религиозных деятелей.
Иммануил Кант написал учебник по педагогике. Хотя сам он был учителем, он весело признал, что никогда не проверял свои собственные принципы.
Артур Шопенгауэр писал язвительно против женщин. А какой у него был опыт общения с прекрасным полом? Ноль, практически не считая его собственных неудачных отношений с матерью, от которой он чувствовал себя отвергнутым. Шопенгауэр никогда не был женат; кажется, у него даже не было друга противоположного пола.
Жан-Жак Руссо основывал всю свою доктрину естественной добродетели неискушенного человека на своей концепции «благородного дикаря» — теоретического существа, если оно вообще существует, и то, эту реальность Руссо мог бы легко проверить, поскольку даже в его дни Запад установил определенные контакты с первобытными народами.
Сорен Кьеркегор учил, что человек должен твердо стоять на ногах как личность, царственно равнодушная к отрицательному мнению других. Тем не менее, после того, как он был раскритикован в местном скандальном бюллетене «Корсар», он провел годы, сетуя на эти насмешки как на «распятие».
Уильям Джеймс, готовясь к написанию своей знаменитой книги «Разновидности религиозного опыта», не считал необходимым искать хоть одного живого человека с духовным опытом, примером которого он мог бы проверить — и, кстати, был бы вынужден отвергнуть — некоторые из его основных идей. Еще меньше он пытался получить какой-либо реальный религиозный опыт для себя.
Фридрих Ницше, непригодный для службы во время франко-прусской войны 1870 года некоторое время служил в армии медбратом. Однако вид крови сделал его физически больным, и его пришлось отправить домой. Там, в безмятежности Швейцарских Альп, он разработал философию силы, почти неизбежным следствием которой было физическое насилие — по сути, война.
И мы уже видели отсутствие реализма в произведениях Жан-Поля Сартра. Было бы справедливо добавить в его оправдание, что он был, по крайней мере, наследником уважаемой традиции.
Чем дальше линия рассуждения уходит от проверенных реальностей, тем больше опасность приближения к чистой фантастике.
Странно также сказать, что чем меньше шансов проверить ту или иную линию рассуждений, тем больше рационалист склонен догматизировать свои выводы! Как мы аксиоматически указывали во второй главе, догматическая тенденция возрастает прямо пропорционально неспособности человека доказать свою точку зрения. Сама готовность экспериментировать, кажется, автоматически обуздывает догматический энтузиазм человека.
Действительно, интересно, как научные эксперименты подорвали зависимость ученых от разума. По мере того как физические науки растут в возможностях и умениях, ограничения в их использовании категорийной логики становятся все более очевидными. Научная зрелость показала, что многие, казалось бы, абсолютные законы, на которые люди так долго полагались, были просто удобными крючками, на которых можно было подвешивать свои идеи.
Законы движения Ньютона теперь признаются абсолютными только в том случае, если мы утверждаем, что наша Вселенная является гигантским механизмом, а доказано, что это не так.
Геометрия Евклида полезна только до тех пор, пока мы думаем о реальности как о состоящей из прямых линий, а мы знаем, что это не так. Легче работать с воображаемыми прямыми линиями, пока наше рабочее пространство невелико: применение сферической геометрии к конструкции книжного шкафа значило бы внести ненужные сложности в простое дело.
И фактически, как начинают понимать мыслящие люди, это то, что наука всегда пыталась делать. Писатели восемнадцатого века полагали, что сама природа по сути проста и что именно человек усложняет ее сложностью своих мыслительных процессов. Сегодня мы знаем, что обувь подходит для другой ноги: каким бы ни было окончательное состояние вещей, ощущаемая вселенная не проста; именно человек чувствует потребность упростить свое понимание этого, чтобы вообще с этим иметь возможность работать.
Каждый научный закон — это просто попытка сэкономить на фактах; это не абсолютное определение реальности, как когда-то считалось.
Салливан выразил это отрезвляющее осознание следующими словами:
Свойства треугольника, по мнению Декарта, никоим образом не зависят от человеческого разума. Но изобретение неевклидовой геометрии научило нас, что эти свойства необходимы просто в смысле того, что они являются логическими следствиями аксиом и постулатов, с которых мы начинаем. И эти аксиомы и постулаты произвольны. Они не являются необходимостью мысли; они — дело каприза математиков… Нет никаких оснований предполагать, что треугольник Декарта является откровением вечно существующей истины, такой как мысль в разуме Бога. Это произвольное творение в разуме математика, и оно не существовало до тех пор, пока математик не подумал о нем [Сноска: J.W.N. Sullivan, The Limitation of Science (Mentor Books, New York, 1959), мягкая обложка, с. 152. В следующей главе мы рассмотрим, не зашел ли Салливан, указывая на относительность научных «истин», слишком далеко, назвав их «делами … каприза».].
Современный ученый почти отказался от надежды найти какие-либо абсолюты с помощью своих наук. То, что он откровенно ищет сейчас, — это наиболее удобное объяснение того явления, которое он рассматривает. Его больше интересует упрощение, чем поиск истины в последней инстанции. Он принимает относительность как, возможно, единственное универсальное явление. Его сознательное стремление, как и у художника, состоит в том, чтобы вставлять в рамку различные сцены физической природы; или, как фотограф, обрезать свою картину реальности, чтобы его законченный вид мог содержать только то, что соответствует его инстинктивному требованию порядка и симметрии, которые он может понять.
Но, если разум был свергнут с престола как бог физических наук, на твердом основании которого он имел наилучшие шансы действительно доказать себя, насколько меньше мы можем ожидать, что он даст нам окончательные и надежные ответы на вопрос о человеческой жизни!
Мы описали логические категории как замороженные концепции. Что мы подразумеваем под замороженной концепцией? Это своего рода неподвижная фотография, с помощью которой стараются запечатлеть движение в неподвижной позе.
Концептуальная логика напоминает то, что древнегреческий философ Зенон вытащил из своей шляпы, когда заявил: «Стрела в любой момент своего полета должна находиться в состоянии покоя в определенной точке». Он привел этот аргумент в качестве доказательства того, что стрела вообще никогда не двигается! Но, честно говоря, все, чего он действительно хотел, — это продемонстрировать неадекватность самой логики.
Это вечная мечта рационалиста — собрать с помощью своих замороженных определений достаточно информации по любому заданному предмету, чтобы в конечном итоге знать все, что нужно знать о нем, и тем самым полностью овладеть им. Несбыточная мечта, правда! Один только разум, особенно когда речь идет о вопросах сознательной, постоянно меняющейся жизни, никогда и даже отдаленно не может дать ключ к тотальному господству, которое он обещает.
Предположим, что человека научили поднимать вилку, сначала запомнив бесчисленное количество мышц, задействованных в маневре; их уникальные, отдельные функции и их несколько целей в синхронизированном действии; точное напряжение, необходимое в каждой мышце, чтобы компенсировать напряжение, оказываемое всеми другими задействованными мышцами; вес вилки; точная часть вилки, за которую нужно ухватиться, чтобы обеспечить точность собранных данных о мышечном напряжении; возможность проскальзывания вилки из-за чрезмерной влажности пальцев; опасность того, что кто-то сделает особенно неприятное замечание по поводу всей процедуры как раз тогда, когда вилка, наконец, вот-вот будет вставлена в рот, при этом внезапно становится необходимым энергичный ответ. На сбор всей необходимой информации уйдет вечность; действительно сомнительно, что его когда-нибудь можно будет собрать полностью. Но даже если бы это было так, какой в этом практический смысл? Слишком большое количество деталей этой простой операции только безнадежно усложнит ее.
Миллиард неподвижных точек по курсу стрелы все еще не объясняет простого факта ее движения.
Учитель музыки в моей средней школе утверждал, что открыл революционную технику обучения пению учеников. Он отметил, что голос создается серией отдельных отрывистых хрипов. Он рассудил, что если сосредоточиться только на создании этих отдельных хрипов, а затем медленно соединить их вместе с нарастающей скоростью, конечным результатом будет — задержите дыхание — да, ГОЛОС!
В последний раз все ученики его метода все еще находились на стадии лягушки. Но все же там был самый философский учитель, проверенный и верный аристотелист! Ему не удалось улучшить чей-либо голос, но ему удалось аккуратно разбить простую, знакомую функцию на некоторые из ее многочисленных незнакомых частей. Вокальный самоанализ, который он рекомендовал, должен был дать его ученикам совершенное понимание того, как работают их голоса, и помочь им таким образом добиться идеального вокального тона. На самом деле, однако, все, что когда-либо достигалось его методом, — это отвлекать их внимание от естественного пения и тем самым мешать их нормальному вокальному функционированию.
Выйдите на игровые площадки в ближайшей школе и понаблюдайте за играющими детьми. Кто из них станет лучшими спортсменами? Те, кто неизменно наиболее расслаблен и естественен в своих движениях. Наоборот, худшими атлетами становятся те, кто, кажется, сосредоточен не на своих движениях как таковых, а на статическом положении рук и ног, как если бы они думали, что с ними делать.
Даже когда опытный спортсмен внимательно концентрируется на положениях своих рук и ног, чтобы овладеть какой-либо новой техникой, его усилия направлены на то, чтобы как можно скорее усвоить эти положения в своем общем ощущении движения. Только после такой ассимиляции он сможет снова работать с максимальной эффективностью.
Разум часто служит полезным руководством к действию, но его нельзя успешно превратить в высшее или единственное руководство.
Забавный пример изнурительного действия слишком большого количества рассуждений связан с жизнью Иммануила Канта. Кант настаивал, что в действиях человека всегда следует руководствоваться спокойными размышлениями разума. Уилл Дюрант говорит нам в своей книге «История философии»: «Дважды он думал о том, чтобы предложить руку даме; но он так долго размышлял, что в одном случае женщина вышла замуж за более смелого человека, а в другом женщина переехала из Кенигсберга, прежде чем философ смог принять решение «. Кант так и не женился.
Чем дальше человек удаляется от чистой науки, тем меньше применяются принципы чистой логики. В этом отношении действительно единственная «чистая» наука — это математика, которая имеет дело исключительно с теорией.
Но в таком случае, и даже с растущим скептицизмом науки в отношении разума как окончательного арбитра, какое будущее ждет разум как определяющий фактор моральных и духовных ценностей? Надо ли вообще отказаться от разума? Это было бы, конечно, очень аристотелевской реакцией: либо мы принимаем разум, либо полностью его отвергаем! Фактически, эта альтернатива подчеркивает неспособность разума дать нам ответ. Как, в самом деле, можно было разумно ожидать, что, следуя своей собственной методологии, она найдет себе лучшие альтернативы?
Дело в том, что Разум — это «красивая дама без пощады» — держит нас в рабстве, и даже когда мы пытаемся вырваться из нашего рационального ограждения, мы движемся только таким образом, что ловушка защелкивается в другом месте.
Мы видим пример этого затруднительного положения в серьезных усилиях, которые были предприняты Альфредом Коржибски, основателем школы общей семантики, чтобы избежать императивов логики. Коржибски указал на многие недостатки аристотелевской логики. Однако лекарство, которое он прописал, было хуже самой болезни.
Он указал, как и мы, что определения слов не идентичны объектам, которые они описывают. Как же тогда, спросил он, человек может когда-либо ясно сказать, что он имеет в виду? Можно говорить о его соседе Джиме, но о каком Джиме он говорит? О Джиме, в настоящем времени? или о Джиме, каким он был десять или двадцать лет назад? Джим на разных этапах своей жизни был во многих отношениях очень разными людьми. Как же тогда говорить о нем осмысленно?
Коржибски утверждал, что это действительно очень просто. Все, что нужно сделать, — это написать имя Джима так: Джим 1960 или Джим 1980, чтобы указать, о каком аспекте жизни Джима идет речь.
Что ж, это кажется достаточно простым. Но … хммм, если подумать, вот еще кое-что, что нужно учитывать: Джим может отличаться утром от вечера. Может быть, опять же, следует провести различие между Джимом утром перед завтраком и Джимом после завтрака. А что с погодой? Пасмурные дни могут повлиять на него одним образом; солнечные дни, другим. Мы описываем Джима в июньские выходные, а не Джима в ноябрьский будний день в офисе? И если да, то была ли его жена в тот день в хорошем настроении? Хорошо ли вели себя его дети? Иногда, если подумать, сегодняшний Джим может быть больше похож на себя в 1960 году, чем он был, когда он был своим старым «я» 1960 года.
Я могу только представить себе бесконечный ряд уточнений после имени Джима, которые специалист по семантике счел бы себя обязанным использовать, если бы он действительно добросовестно следовал принципам Коржибски. Думаю, гораздо лучше дать обет вечного молчания!
Дело в том, что мы находим здесь подход, который серьезно пытается найти логический выход из аристотелевского загона, и все, что он делает, работая над ослаблением давления с одной стороны ловушки, — увеличивает его с другой стороны.
Ошибка заключается в том, что каждая система мышления создает свою концептуальную оболочку. Концепции, сформированные в рамках конкретной системы, могут достигать периферии этой системы, но не могут проникать за ее пределы просто потому, что они являются частью самой системы. Как выразился Салливан, обсуждая эту дилемму применительно к современной физике: «Почему игнорируемые [физикой] элементы реальности никогда не вмешиваются и не нарушают ее? Причина в том, что все термины физики определены в терминах друг друга.» (Курсив автора.)
Где же тогда выход? Романтики сказали бы: «Это очень просто. Просто игнорируйте причину и соприкасайтесь со своими чувствами». Сегодняшняя потребность, однако, состоит не в том, чтобы игнорировать разум, а в том, чтобы научиться использовать его по-новому, чтобы не быть ограниченным подходом «или-или» к реальности, которая является нашим греческим наследием. Более того, чувства нужно уравновешивать разумом. Когда это не так, они теряет способность к интуиции и превращаются в простую эмоциональность, затуманивающую все проблемы и ничего не проясняющую.
Есть еще один возможный выход из замкнутости логики: мы можем найти какую-то новую систему мышления, в особенности такую, которая могла бы быть адаптирована к особым философским потребностям нашего времени, то есть к новому миру — взгляду современной науки.
Исторически революции в мышлении часто, а может быть, всегда происходили как следствие воздействия других систем мышления. Так случилось, например, на Западе с революцией в современной науке.
Средневековый рационализм сам по себе был совершенной системой. Выхода из этого не было — во всяком случае, пока соблюдалась сама система. Церковь была уполномочена толковать божественное откровение. И кем это было разрешено? Иисусом Христосом в Библии, когда он сказал Петру: «Ты Петр, и на этой скале Я построю свою церковь, и врата ада не одолеют ее». (Матфея 16:18)? И как можно было узнать наверняка, что этими словами Иисус имел в виду дать такое полномочие Церкви? (В конце концов, он часто использовал подобные конкретные слова в символическом смысле.) Потому что Церковь сказала, что он имел в виду именно это. А как Церковь узнала? Потому что их задача заключалась в толковании божественного откровения.
Это была идеальная аргументация по кругу. Единственный путь, по которому человеческий дух мог выбраться к новым просторам, лежал за пределами этой идеальной оболочки. И это был путь, который нашла наука с помощью беспрецедентного метода экспериментальной проверки своих гипотез.
Однако и наука все еще находилась в большой сети греческого рационализма. Само наше открытие ограничений разума только показало нам необходимость вырваться из системы. Сама по себе она не вывела нас за пределы системы.
Много было написано, особенно со времен Джона Стюарта Милля, о якобы неаристотелевском методе научного мышления. Нам говорят, что Аристотель рассуждал дедуктивно: из общих принципов он делал конкретные выводы. Говорят, что наука, напротив, рассуждает индуктивно: из конкретных фактов она выводит общие принципы. Однако разница не так велика, как утверждается.
На самом деле научное мышление не противоречит логике Аристотеля. Это лишь обратная сторона медали. Оба метода рассуждения — это просто средства сведения природных явлений к рациональным категориям. Оба представляют собой попытку представить реальность в виде твердых определений.
Более того, разделительная линия между двумя системами совсем не резкая и четкая. Ибо сомнительно, что общие принципы когда-либо задумывались априори, без хотя бы некоторой предварительной ссылки на конкретные факты. Невозможно мыслить в вакууме идей. Факты сами по себе не казались бы достаточно значимыми, чтобы заслуживать научного интереса, если бы у ученых не было уже какой-то ранее существовавшей гипотезы, с которой можно было бы их связать.
Наука также не смогла убить дух догматизма, столь присущий нашему рационалистическому наследию.
Алексис Каррел в своей книге «Человек, неизвестный» писал, что ученые, как и люди в других областях, имеют «естественную склонность отвергать то, что не вписывается в рамки научных или философских убеждений нашего времени… Они охотно считают, что фактов, которые нельзя объяснить текущими теориями, не существует».
И Макс Планк, известный немецкий физик, писал в своей и “Научной Автобиографии”: “Новая научная истина торжествует не потому, что убеждает своих оппонентов и заставляет их увидеть свет, а потому, что ее противники в конечном итоге умирают, и вырастает новое поколение, которое знакомо с этим”.
Революция в нашем мышлении – это ближайшая необходимость. Если идейные революции требуют выхода за пределы существующих систем, давайте посмотрим, какие еще системы доступны. В них мы можем по крайней мере найти намек на новые направления для себя.
В средние века ответ приходил извне Церкви. Сегодня, возможно, он придет извне нашей цивилизации, вся структура которой построена на рационализме.
Одним из преимуществ жизни в современную эпоху является то, что быстрое перемещение и простота в общении дали нам возможность общаться с людьми со всего мира. Где-то во всем этом разнообразии могут существовать системы мышления, отличные от наших, но достаточно похожие на наши собственные, чтобы быть совместимыми с ними. По сути, мы хотим не отказываться от того, что хорошо в нашей собственной системе, а только наполнить нашу систему новыми идеями. Так произошло, например, с пробудившимся интересом к греческой цивилизации, что привело к эпохе Возрождения в Италии.
Другими словами, что нам нужно сегодня, так это Новое Возрождение.
Парамханса Йогананда, великий индийский мудрец, привлек на свою сторону западного критика, сказав ему: «Мы все немного сумасшедшие, но большинство из нас не знает этого, потому что общаемся только с людьми с таким же типом сумасшествия, как наш собственный. Видите, тогда какая возможность у вас и меня есть поучиться друг у друга. Только когда по-разному сумасшедшие люди собираются вместе, они получают шанс обнаружить ошибки в своих собственных типах сумасшествия! «
Остроумные и мудрые слова! Если бы мы только смогли найти какую-то цивилизацию с подходом к реальности, который принимает релятивизм, не будучи потрясенными им, мы могли бы открыть для себя философскую золотую жилу. Ибо любая цивилизация, которая может принять релятивизм и жить, вполне могла найти именно то лекарство, которое нам нужно от нашей нынешней болезни.
В следующих трех главах мы рассмотрим возможные вклады одной цивилизации, у которой, я убежден, есть для нас самое подходящее противоядие. Её подход к жизни является аналогом на человеческом, философском и духовном уровне революции в мышлении, происходящей в физических науках.
А пока давайте порассуждаем, является ли наше открытие, чем является разум, в конце концов, всего лишь деревянным идолом, который не проявляет радости или отчаинья.
Взгляните на нахмуренные брови, отягощенный взгляд, ироническую улыбку людей, которые всю жизнь блуждают в пустыне сухой логики. Они думают о жизни; они не живут. Это наш образ идеального человека? Это то, какими мы сами хотим быть?
Сколько популярных героев современных романов, театра и телевидения пытаются продемонстрировать свое превосходство перед остальными из нас, социальными пигмеями, которые никогда не смеются, никогда не оплакивают чужие печали, никогда не встречают других с симпатией на своем уровне и никогда не радуются чуду и красоте жизни.
«Не спускайте глаз с дороги», — отрывисто говорит наш логичный сверхчеловек, когда его водитель такси отваживается на какую-нибудь безобидную шутку. «Бедный, глупый смертный!» его высокомерная насмешка, кажется, намекает на женщину или ребенока, которые восхищаются буйством красок на закате. Наш логический герой — тоже деревянный идол. Его ореол превосходства образован отсутствием, а не полнотой жизни.
Но что значит, если чей-то деревянный идол уничтожается? Нужно, чтобы с ними была разрушена вера?
Лев Толстой писал: «Когда дикарь перестает верить в своего деревянного бога, это не значит, что Бога нет, а только то, что истинный Бог не сделан из дерева».