Глава 7. Будь искренним в своем поиске

Я окончил среднюю школу в Скарсдейле в июне 1943 года, вскоре после того, как мне исполнилось семнадцать лет. Первое, что я сделал после окончания школы, – отправился в так называемый «лагерь мира». Я уже не помню, зачем туда поехал и как о нем узнал, но это мероприятие оказалось попыткой внушить молодежи интерес к социализму. Я помню лекцию, которую читала одна шведка, всячески пропагандируя социализм в своей стране. После ее выступления я поднял руку.

– Вы перечислили преимущества социализма, – сказал я. – Конечно, если эта система настолько совершенна, то она должна быть и достаточно убедительной, чтобы не было необходимости агитировать людей ее принять. Есть ли причины, по которым она не была принята повсеместно? Ради объективности было бы полезно, если бы Вы рассказали нам также о возможных недостатках социализма.

Женщина, возмущенная моей дерзостью, явственно прошипела: «Чего? Нет никаких недостатков!»

Я быстро потерял интерес ко всему, что она говорила, и к тому, что продвигал сам лагерь. Во всяком случае, я начал понимать, что любое внешнее «совершенство» всегда умаляется или даже сводится на нет каким-то противоположным несовершенством. На самом деле много лет спустя я узнал от своего гуру, что вся Вселенная основана на принципе двайты (двойственности). Для каждого «верха» есть «низ»; для каждого плюса – минус. Только Бог «Один, без второго».

Пожилой человек из Персии по имени (если мне не изменяет память) Реза Шашахама, который также присутствовал в лагере, сказал мне ближе к концу, что мое присутствие привнесло в это мероприятие голос разума. Мои попытки в течение последнего года приспособиться к нормам других людей показали мне, что ни одной «норме» нельзя полностью доверять.

После посещения «лагеря мира» наш с Бобом школьный товарищ Джордж Кальверт пригласил нас поработать с ним на отцовской ферме в северной части штата Нью-Йорк. Там мы собирали клубнику и метали сено. Это была энергичная работа, полезная для здоровья, доставлявшая нам немало радости. Через шесть или семь недель такой работы я решил использовать каникулы для расширения своих познаний о мире. Моя цель вела к радикальным переменам: от сельских пастбищ — к серым небоскребам и акрам бесплодного бетона.

Нью-Йорк! Я работал там курьером в издательстве «Геральд Трибьюн». Каждый день, увертываясь от неугомонных автомашин, грузовиков, автобусов и пробираясь через толпы нетерпеливых покупателей, я, как и мои товарищи-курьеры, посещал святая святых известных универсальных магазинов, вручал и принимал копии рекламных материалов бесчисленных корпораций и очертя голову бросался в бурлящий поток жизни большого города. Нас возбуждали и почти переполняли мириады впечатлений. В многоликих скачущих переполненных тротуарах, в умоляющих взглядах магазинов, торгующих лекарствами, косметикой, журналами, мороженым, кофе и прочим, в мимолетных улыбках, холодных взглядах, злых жестах, кривящихся губах и озабоченно нахмуренных лбах я видел карикатуру на человечество, раздутую до неправдоподобных пропорций своей грандиозной многогранностью. Здесь катились настоящие морские волны человечества: юношески буйные, печальные и одинокие, стремящиеся к сценической деятельности, жестко ориентированные на успех, грубые, циничные, хрупкие, потерянные. Все куда-то спешили, все были доведены до отчаяния бурлящим прибоем противоречивых амбиций и желаний.

Нью-Йорк! Его вздымающиеся волны людей очаровывают и в то же время отталкивают. Они возбуждают чувство чрезмерной собственной важности у тех, кто горд тем, что живет в самом большом, самом оживленном городе мира. Они также топят чувство собственной значимости человека в общем безразличии. Ньюйоркцы живут в постоянном конфликте между их собственной хвастливой самооценкой и сокрушительным, но непременным чувством безызвестности.

В бешеном ритме жизни большого города Бог шепчет душе: «Танцуй с мыльными пузырями, если хочешь, но, когда устанешь от танцев, а пузыри начнут лопаться один за другим, оглянись вокруг, разгляди во всех этих скачущих лицах их глубинное отношение к тебе. Они — твои духовные братья и сестры, зеркала твоего «я»! Они — это ты! О маленькая волна, преодолей свою незначительность. Открой свое единство со всей жизнью!»

Когда пришла осень, я начал получать высшее образование в колледже «Хэверфорд» — небольшом мужском колледже вблизи железнодорожной магистрали из Филадельфии в Паоли. В то время из-за войны в нем было меньше студентов, чем обычно.

Студенты были ясноглазыми, восторженными и умными; профессора — спокойными, степенными, серьезно озабоченными благополучием своих студентов. «Хэверфорд» — колледж квакеров^[1] — отличался простым безмятежным достоинством, которого можно ожидать от учебных заведений, руководимых этой миролюбивой сектой. Я не имею в виду, что мы, студенты, были лишены мальчишеских развлечений той поры, однако они всегда проходили на фоне легкого неодобрения со стороны серых покрытых плющом зданий, а также сдержанной тревоги наших вечно озабоченных преподавателей.

Сократившийся коллектив студентов состоял преимущественно из вновь прибывших. Это обстоятельство не очень способствовало поддержанию почитаемых здесь традиций, таких, как «прописка» новичков. Когда горстка старшекурсников однажды появилась в нашей спальне, чтобы приобщить нас к этому древнему ритуалу, мы встретили их другим старинным американским обычаем: стремительным натиском. С веселым гиканьем, летящими подушками, энергичными пинками, с опрокидыванием стульев, мы оттеснили их вниз по лестницам и выдворили в конце концов из здания. После этого они совершенно оставили нас в покое, решив, что более опытные и мудрые головы во время войны должны принести некоторые жертвы во имя мира.

Численно мы, новички, доминировали, и поэтому я сформировал футбольную команду. Одной из моих проблем в школе Скарсдейла, кроме слишком легкого веса, было неумение правильно бросить мяч; мои руки так малы, что я не мог как следует ухватить его. В «Хэверфорде» наш тренер «Папаша» Хэдлтон решил эту задачу, назначив меня полузащитником. Полагаясь больше на скорость, чем на вес, я выводил из равновесия намного более крупного игрока, в то время как он все еще перемещался в позицию, чтобы блокировать меня. Затем я прорывался через линию защиты и часто ловил бегущего игрока, прежде чем он успевал хорошо стартовать с мячом. Другой левый защитник в нашей команде, мальчик по имени Мейсон, был таким же легковесом, как и я. Газета нашего колледжа вскоре прозвала нас «очаровательными защитниками».

Мы играли в каждой игре, от начала до конца. В те дни не существовало таких вещей, как наступательные и оборонительные команды. «Со спортивной точки зрения», сезон был успешным: мы были непревзойденными, неудержимыми и непобедимыми. Самого большого успеха в сезоне я добился к концу одной из последних игр. До какого-то момента ни одна из команд не могла забить гол. Наконец, наш капитан решил в последнем отчаянном маневре попытаться пробежать половину поля. Моей задачей было мешать игрокам противника.

Мы благополучно миновали нашу половину поля и были уже почти на «территории противника», когда два громилы из команды соперников кинулись на перехват нашего бегуна. Я приготовился блокировать первого из них, надеясь, что наш нападающий сможет увернуться от второго. Одна из моих бутс незаметно развязалась. И в этот момент, когда я нырял, чтобы заблокировать первого соперника, я наступил на развязавшийся шнурок! Растянувшись во весь рост на земле, я сделал идеальный, хотя и непреднамеренный, двойной блок. Наш игрок без помех приблизился к воротам и забил гол, а я стал героем этой встречи. Я пытался объяснить, что произошло на самом деле, однако никто не хотел мне верить.

Как я уже сказал, в том сезоне мы выигрывали в каждой встрече. Так моя спортивная «карьера» достигла своего пика, после чего совсем угасла.

Вскоре я и студенческий спорт довольно прохладно расстались. Это расставание было вызвано отчасти моей нарастающей озабоченностью поисками смысла жизни, а отчасти из-за того, что я придавал «смысл» некоторым неправильным вещам, например, просиживанию с друзьями в местных барах, употреблению различных ядовитых отваров и разговорам о философии до рассвета.

Я стал посвящать все больше свободного времени сочинению стихов; их тема касалась вопросов, которые давно озадачивали меня: почему мы страдаем? Почему происходят войны и разрушения? Как может Бог спокойно взирать на ненависть, насилие и другие виды человеческого безумия? Разумеется, думал я, Он не может желать нам страданий. Напротив, не знак ли это того, что человек живет не в согласии с волей Бога?

А как же вечная жизнь? Даже материю и энергию невозможно уничтожить. Разве не логично в таком случае предположить, что и жизнь тоже вечна? А если это так, то как относиться к реальности рая и ада?

В то время я написал поэму, в которой изобразил мир после смерти, который все воспринимают по-разному: он может казаться прекрасным или уродливым, счастливым или печальным в зависимости от уровня сознания, которое человек перенес с собой из нашего мира. Не так уж далеко от истины, на самом деле! Ибо с тех пор я узнал, что, когда люди умирают, они попадают в сферы, совместимые с тем состоянием сознания, которое они сами развили.

В этот момент своей жизни я мог легко склониться к религиозному призванию. Но я слишком мало знал о религии, и у меня не было какого-либо значимого религиозного руководства, основанного на здравом смысле.

Хэверфордский колледж — знаменитый центр квакерства. Во время моей учебы там в числе профессорско-преподавательского состава были ведущие деятели этого общества: Дуглас Стир, Руфус Джонс, Говард Камфорт. Они производили на меня впечатление своей явной искренностью и добротой. Мне импонировал обычай квакеров тихо сидеть, погрузившись в задумчивую медитацию, на воскресных службах — «встречах», как они их называли. Больше всего я полюбил квакеров за их простоту. Все, что они делали, казалось мне восхитительным. Но в то же время я не видел в этом никакого вызова. Я искал путь, который бы полностью захватил бы меня, а не тот, при котором я мог бы предаться спокойному созерцанию, попыхивая трубкой.

Воскресные встречи все чаще походили на светские состязания. У квакеров нет служителей Богу, посвященных в духовный сан; члены этой секты сидят в молчании на воскресных утренних встречах до того момента, пока один из них не почувствует прилив «вдохновенья», встанет со скамьи и начнет делиться с другими своими озарениями. Поскольку «Хэверфорд» представлял собой интеллектуальное сообщество, наши воскресные встречи чаще, чем обычно, проходили с проявлениями такого рода духовной щедрости. Не проходило и минуты в молчании, как кто-нибудь вскакивал и начинал с нами делиться. Иногда сразу двое или более присутствующих становились «движимы Духом», однако в таких случаях, как правило, побеждала вежливость. Сам я никогда не испытывал желания говорить, потому что был всё еще озадачен вопросами о природе истины.

Я никогда не забуду, как Дуглас Стир однажды поднялся со скамьи, чтобы задать блестящий вопрос: «Есть ли в вашей груди маленькая птичка?» Непроизвольно моя рука потянулась к груди. Торжественность обстановки и мое собственное уважение к нему не позволили мне тут же поддаться веселью. Однако позднее мы с друзьями с радостью отвели душу по поводу нашей героической сдержанности.

Излишне говорить, что мне предстояло еще многому научиться, и не в последнюю очередь почтительности и смирению. Возможно, эти религиозные лидеры могли научить меня большему, чем я знаю. Но поскольку я этого не знал, у меня не было другого выбора, кроме как следовать за своей звездой.

В начале первого семестра учебы в «Хэверфорде» я подружился с Джулиусом Катченом^[2], который позднее прославился в Европе как выдающийся пианист. Я обожал в нем энергию и энтузиазм. И хотя меня неприятно поразил его громогласно утвержденный эгоизм, я находил, что он компенсировался его романтической преданностью всем видам искусства, музыки и поэзии. Наша дружба расцвела на почве схожести художественных интересов. В наших взаимоотношениях Джулиус был музыкантом, а я — поэтом. Благодаря этой связи, мое восприятие поэзии стало более музыкальным, художественным и романтическим. Мать Джулиуса тоже была концертирующей пианисткой. Когда я посетил дом Катченов в Лонг-Бранче, штат Нью-Джерси, на меня произвела глубокое впечатление преданность искусству всей его семьи.

В то время я посещал также курсы поэтической композиции при колледже «Брин-Мор», которыми руководил знаменитый поэт У.Х. Оден^[3]. Он поощрял мои поэтические усилия, и, спустя некоторое время, поэзия стала внешним направлением моего самовыражения.

Тем не менее я не мог долго довольствоваться романтическим вымыслом Китса^[4]: «Красота — это истина, истина — красота, — это всё, что вы знаете на земле, и это всё, что всем нужно знать». Для меня больше всего имело значение не то, насколько идея красиво изложена, и прекрасны ли истины, которые она выражала, а то, была ли она по-настоящему истинна в каком-то более глубоком смысле? В этом отношении я чувствовал, что у меня все больше и больше усиливался диссонанс с подходом наших профессоров, которые на все действительные приверженности взирали с подозрительностью. Их руководящим принципом была академическая отстраненность, но не вовлеченность.

«Все это прекрасно, — думал я. — Я тоже хочу быть объективным. Но я не намерен проводить свою жизнь, «сидя на заборе». Даже объективность должна приводить к каким-то выводам». Для моих профессоров беспристрастность ученого мужа означала, что он до конца дней должен задавать себе вопросы. Это означало также поддержку «во имя дискуссии» позиций, которых на деле они не одобряли; нужно было также проявлять равный интерес к каждому аргументу, не отдавая предпочтения ни одному из них. Такая нерешительность раздражала меня.

Моя потребность в истине, которой я мог бы посвятить себя, была для меня источником проблем еще во время дебатов в школе «Кент». Из-за нее я терпел поражения на уроках ораторского искусства в первый год моей учебы в «Хэверфорде» и был неважным актером в пьесах, в которых иногда принимал участие во время учебы в колледже и позднее. Моя твердая приверженность истине несколько лет спустя лишила меня шансов стать диктором на радио, когда я узнал, что эта работа требует возбужденного излияния лирического энтузиазма по поводу каждого продукта, каждого выпуска, спонсоры которого платили за свой блок времени. Если бы я согласился на эту работу, от меня ожидали бы продвижения продуктов и идей, о которых я ничего не знал. Профессиональный диктор сказал мне: «Это очень просто: своего рода трюк. Я просто переключаю свой разум на автопилот и даже не слушаю исходящие из меня слова». Могу ли я поэтически воскурить особую марку мыла только потому, что рекламодатели бредят блестящими пузырьками, которые оно производит? Если бы я заговорил, то должен был бы сказать то, что сказал. В противном случае моей единственной альтернативой было молчание. Я не мог быть фальшивым или лицемерным даже в отношении тривиальных проблем — или не-проблем.

Все больше и больше моя жажда истины доставляла мне трудности и в студенческие годы, особенно в таких предметах, как английская литература и философия. Я должен был знать, правда ли то, что нам предлагали на рассмотрение. В ответ на протесты моих профессоров и их настойчивость в духе вежливого научного исследования я постепенно выработал бунтарское отношение к колледжу в целом.

Примерно в это время я встретил в школе Хэверфорда студента, пути поиска которого примерно совпадали с моими. Род Браун был на два года старше меня; он был очень умным и одаренным поэтом. Сначала наши отношения походили на отношения между ученым мудрецом и неотесанным учеником. Род относился ко мне с некоторой насмешливой снисходительностью, как к бесхитростному юнцу, каким я, безусловно, и был. Мои стихи он читал терпеливо, никогда не расточая по поводу их похвалы, ограничиваясь определением «мило». Его собственные стихи я даже не в состоянии был понять. Он обычно пространно цитировал отрывки из бесчисленных книг, о которых я никогда не слышал, и умудрялся делать это так многозначительно, что у слушателя создавалось впечатление, что только закоренелый невежда мог осмелиться жить в этом мире, не умея хотя бы пересказать этот отрывок.

Род был чувствительным молодым человеком, который рано научился отражать неприятие себя другими, относясь к ним с презрением. Он великолепно пользовался этим чисто защитным механизмом. Я был заинтригован его высокомерным отношением ко мне, поскольку меня пленяла его прямодушная преданность философским реалиям. «Конечно, — думал я, — если он знает достаточно для того, чтобы смотреть на меня свысока, мне надлежит узнать, какой вид открывается с его высоты».

Со временем мы стали близкими друзьями. Я обнаружил, что, кроме страстного стремления к истине, он обладал восхитительным чувством юмора и охотно делился с другими своими идеями и мнениями, всегда свежими и интересными. Когда же я излагал ему свои теории о Боге, страдании и вечной жизни, Род только высокомерно приподнимал бровь. Обычно он задавал риторический вопрос: «Как кто-либо может знать правду о таких вещах?» И он направлял мои размышления к более насущным проблемам. На какое-то время мой поиск духовных истин был если и не прекращен, то отложен на полку. Но разве истинная религия может быть очень далеко от тех мест, где идет поиск истины?

Действительно, наши с Родом размышления постоянно касались духовных вопросов. Он познакомил меня с Эмерсоном^[5] и Торо.^[6] Я жадно пил из фонтана мудрости таких сочинений, как «Сверхдуша», «Уверенность в себе» Эмерсона, а также «Уолдена» Торо. Из всего прочитанного мною эти сочинения были ближе всего к обширной панораме индийской мудрости.^[7] Тогда я не знал, что Эмерсон и Торо были почитателями индийских Священных Писаний и отражали в своих работах возвышенные учения Упанишад^[8] и Бхагавадгиты.^[9]

Род убеждал меня перестать заниматься проблемой смысла жизни абстрактно и заняться конкретной проблемой: как разумно жить в наши дни. Один из принципов, которые мы обсуждали ночь за ночью, заключался в важности непривязанности. Другим было мужество отвергать ценности, которые мы считали ложными, даже если все остальные верили в них. Как ни забавно это кажется теперь, мы проводили часы в интеллектуальных дискуссиях о бесполезности интеллектуальности. Решив, что в житейских взглядах на мир непросвещенные массы безусловно более естественны, чем мы, мы с исследовательским рвением начали посещать пристанища водителей грузовиков и чернорабочих. Никакой глубокой мудрости за время этих экскурсий мы не приобрели, но ведь люди, которые лелеют теории, редко испытывают необходимость в подпитывании своего ума грубой диетой фактов!

Не все, что говорил или делал Род, завоевывало мою поддержку. Например, он одобрительно отзывался о своем старшем французском друге по имени Жан, у которого было неестественно маленькое сердце. Для Рода и его друга это обстоятельство предполагало полное отсутствие эмоций, искажающих ясное интеллектуальное восприятие. Истинная проницательность, полагали они, требует полного отделения интеллекта от чувств любого рода, что приведет к непривязанности и истинной объективности. Однако я не был согласен с их уравнением, поскольку не считал, что непривязанность и чувство абсолютно несовместимы. Напротив, важнее всего, считал я, чтобы чувства человека были неличностны. Непривязанность освобождает человека от отождествления себя с вещами и, таким образом, должна допускать расширение, а не устранение чувств. Именно личные чувства, приводящие к эмоциям, искажают объективность.

Род считал также, что, вооружившись настоящим духом непривязанности, можно внешне позволить себе любые проявления мирской жизни. Однако этот аргумент показался мне слишком удобной рационализацией для реализации его склонности к светскому образу жизни. Несмотря на презрение к ценностям среднего класса и восхваление простого образа жизни рабочего люда, Род проявлял заметное пристрастие к роскоши аристократии. Вопреки тому, что Род часто высмеивал мою наивность, я считал простоту более надежной защитой от непривязанности.

Как и у большинства людей, у Рода были недостатки. Он был несколько нетерпим к возражениям, горд собственным великолепием и беззастенчиво ленив. Но, при всем этом, в глубине сердца он оставался любящим и верным другом; несмотря на превозносимое равнодушие, глубоко заботился о других; он больше страдал от людей, которые его отвергали, нежели искренне презирал их в ответ; и был куда более консервативным в отношении своих ценностей, чем он когда-либо это признавал. Тогда как многие неодобрительно кудахтали над ним, я видел в нем человека, который мог помочь мне обрести уверенность в себе. Именно по этой причине я прежде всего благодарен ему за нашу дружбу.

Однако в общении с ним я также приобрел некоторые из тех черт его характера, которые не одобрял в нем. Такова сила всякого человеческого общения. Как и Род, я развил в себе интеллектуальную гордость как защиту от неприятия и непонимания. Хуже всего было, пожалуй, то, что я приобрел часть его светскости, хотя и не настолько, чтобы Род прекратил посмеиваться над тем, что он называл моей naiveté.^[10]

В те дни именно Род дал мне настоящее образование. Мои занятия в колледже были лишь фоном; они снабжали меня фактами, а в беседах с ним я узнавал, что мне делать с этими фактами. Ночь за ночью мы проводили, обсуждая жизнь, за чашками кофе в наших комнатах или с напитками в барах, или с молочными коктейлями в соседнем ресторане с привлекательным названием «Последняя соломинка». У нас было мало друзей, но это уже больше не имело для меня никакого значения. Теперь я искал истину, а не просто популярных мнений, разделяемых другими.

<<< | Содержание | >>>