Глава 11. Окольные пути

Когда я жил в Провиденсе, расположенном от Бостона в нескольких минутах езды на поезде, я часто навещал Рода и Бетти. Род жил в Уэлсли-Хилс, пригороде Бостона. Бетти, моя близкая подруга и двоюродная сестра, училась в ближайшем колледже Уэлсли.

Род поступил в Бостонский университет. Он был добродушен и, как всегда, проявлял живой интерес ко всему. Вместе с ним мы много времени посвящали тому, что можно с некоторой натяжкой назвать индийской практикой нети, нети^[1] («не это, не то»).^[2] Мы увлекались беглым анализом, полным забавных комментариев и веселых преувеличений по поводу некоторых глупостей, к которым пристрастилось человечество.

Есть иллюзия жизни-ради-того-чтобы-производить-впечатление-на-других: «Я работаю на Уолл-стрит. (Пауза). Конечно, вы понимаете, что это значит».

Другая иллюзия — «протестантская этика», или я-рад-что-несчастен-потому-что-это-значит-что-я-хороший: «Я не думал указывать, что вам следует делать. Я прошу только, чтобы вы (вздох) сделали своим советчиком вашу совесть».

Нашей любимой была иллюзия о том, что если-вы-хотите-быть-уверенным-в-своей-правоте-просто-следуйте-за-толпой: «Тебе бы лучше идти в ногу, сынок, если ты хочешь, чтобы двигалась вся колонна».

Род был удивительным пародистом. Даже самые разумные высказывания он мог озвучить как смехотворные. Он достиг высот, когда сымитировал безнадежного глупца, пытающегося говорить как важная шишка.

Мы также серьезно обсуждали, чего хотим добиться в жизни. Чем дольше мы говорили, тем наш список минусов становился длиннее, а список плюсов короче. Для Рода это сужение горизонтов означало постепенную утрату амбиций стать писателем. Для меня это значило постепенное перенаправление стремлений от мирских свершений к духовным: от писания об истине к ее воплощению.

В те дни, как я уже упоминал, студенты не были так озабочены поиском смысла, как сегодня. Идеалом большинства было «достичь вершины, стать богатым, уважаемым и важным; жениться на ком-то подходящем; купить большой дом и заселить его детьми; показать всем, как ты наслаждаешься жизнью (еще лучше — заставить их завидовать тому, что ты наслаждаешься жизнью)». Излишне говорить, что градаций мирского честолюбия много и далеко не все они глупые. Однако молодежь в своем поиске собственных направлений редко восприимчива к направлениям других. Если мы с Родом не были великодушны, то отчасти потому, что мы все еще были озабочены определением собственных целей.

Неудивительно, что некоторые из тех, чьи ценности мы отвергали, взаимно отвечали нам в какой-то степени с антагонизмом. Род фактически провоцировал враждебность людей, осуждая их вместе с их ценностями. Всегда склонный к крайностям, он либо восхвалял людей до небес как «совершенно замечательных», либо осуждал до глубины души как «ужасных» или «смешных».

Осуждение, однако, образует барьер: исключающий своей критикой других также ограничивает и себя. Род своим осуждающим отношением постепенно загонял себя в психологический угол. В конце концов, если другие не соответствовали его идеалам, то ему следовало доказать, что он сам-то им соответствует. Чем строже были его стандарты для других, тем непосильнее они становились для него самого. Я помню, как в течение двух или трех месяцев, когда он якобы работал над романом, он напечатал на чистом листе «Страница 1, Глава первая», но так и не продвинулся дальше. Думаю, что со временем у него не осталось выбора, кроме как совсем бросить писать. Очень жаль, потому что он был одним из самых талантливых, интеллигентных и глубоко чувствующих натур, которых я когда-либо встречал.

Сам я, хотя и менее склонный к осуждению, чем Род, мог быть резким в высказываниях. Я оправдывал это, говоря себе, что только пытался заставить людей быть более разборчивыми. Однако для недоброжелательности нет никакого хорошего оправдания. В одном важном отношении моя вина была даже больше, чем вина Рода, поскольку его осуждения были направлены на людей, которых он едва знал, а моя критика предназначалась моим друзьям.

Однажды я написал Бетти язвительное письмо просто потому, что чувствовал: она недостаточно настойчиво старается развить свой весьма высокий духовный потенциал. Иногда даже моя мать попадала под обстрел с моей стороны. Прошли годы, и я получил много обид, прежде чем понял, что никто не имеет право навязывать свою волю другим. Каждый имеет право на свой уровень свободы. Уважение к этой свободе действительно необходимо, если даешь мудрые советы другим. Без должного уважения к праву другого человека быть самим собой очень сложно безошибочно прочувствовать его потребности. Мне, конечно, была свойственна бесчувственность незрелого понимания. Обиды, которые я причинял другим, никогда не компенсировались каким-либо заметным принятием моих советов.

Часто на своем пути я думал: как загладить свою вину за ту боль, которую я причинил многим друзьям и близким? И столь же часто я получал ответ: прося Бога благословить их Его любовью.

К концу первого года учебы в Брауновском университете Род, бросивший Бостонский университет, поселился со мной в комнате, которую я снимал за пределами университетского городка. Мы вместе готовили себе еду с помощью книги, которую я купил из-за ее обнадеживающего названия: «Ты можешь готовить, если умеешь читать». Я всегда смотрел на приготовление пищи как на некий вид волшебства. Мне доставило удовольствие найти в этой книге такой квази-ритуальный совет: «Чтобы убедиться в готовности спагетти, бросьте кусочек на стену^[3]; если прилипнет — значит, готово». (Плохой совет, как узнал я много лет спустя в Италии. Спагетти должны быть «al dente»^[4], что означает «несколько устойчивы к жеванию».)

Проживая в одной комнате с Родом, я получил возможность на новом уровне наблюдать истину, открытую мной в прошлом семестре в Хэверфорде: субъективные позиции часто ведут к объективным последствиям. Склонность Рода осуждать других вызывала антагонизм не только у знакомых ему людей, но даже, как ни странно, и у совершенно незнакомых. В ресторанах люди за соседним столом иногда хмурились на него без всякой видимой причины. Однажды вечером прохожий на людной улице наставил на него пистолет, предупредив, чтобы он занимался своими делами и оставил в покое его подружку, хотя до этого момента Род их даже не замечал. В другой вечер шестеро мужчин с ножами гнались за ним по темной улице; Род ускользнул от них, только скрывшись в дверном проеме. Когда мы выходили на улицу вместе, все было спокойно и мирно. Но сам Род постоянно, каким-то непонятным образом, навлекал на себя беду. К счастью, он всегда оставался невредимым, я думаю, из-за того, что он в действительности не желал никому зла.

В это время наши с Родом жизненные пути начинали расходиться. Род в какой-то мере разделял мой интерес к духовным вопросам, но не до такой степени, чтобы желать заниматься ими лично. У меня, напротив, росло желание направлять свою жизнь по духовному пути. Мы свободно обсуждали большинство тем, исключая эту, о которой я предпочитал держать свои мысли при себе.

Однажды, когда я читал книгу, ко мне внезапно пришло вдохновение; я с полной уверенностью почувствовал его истинность на каком-то глубинном уровне своего сознания. Ошеломленный глубиной своей убежденности, я сказал Роду: «Я собираюсь стать духовным учителем!»

— Не дури! — фыркнул он, совершенно не впечатлившись.

«Ладно, — подумал я, — больше ни слова. Но я знаю».

Однако мысль о том, чтобы делиться духовными истинами с другими, ни в коей мере не вдохновляла меня проводить больше времени в церкви, где религия меня совершенно не привлекала. «Хел-ло!» — сладко улыбнулся наш университетский священник, будто смущаясь от своей попытки продемонстрировать нам свое «христианское милосердие», когда встречал нас в холле. Люди, думал я, ходят в церковь в основном потому, что это считается респектабельным и пристойным. Некоторые из них, несомненно, хотят быть хорошими, но многие ли ходят в церковь, потому что любят Бога? Страстное стремление к Богу казалось в чем-то несовместимым с хождением в церковь с ее тщательно упорядоченными службами, лишенными непосредственности. Священники со своих кафедр говорили о политике и грехе, о социальных недугах и бесконечно — о деньгах. Но они не говорили о Боге. Они не призывали нас посвятить наши жизни Ему. Даже намека не было в их речах на то, что единственный настоящий Друг и Возлюбленный души обитает внутри — истина, которую ясно изложил Иисус. Такие социально неудобные библейские учения, как заповедь Иисуса «Оставь всё и следуй за Мной», либо совсем исключались из их проповедей, либо снабжались осторожными оговорками, которые, в конечном итоге, оставляли нас там, где мы уже были, вооружая теперь хорошим оправданием.

У меня сложилось впечатление, что священники, которых я слушал, не решались обидеть своих богатых прихожан, которых считали клиентами. Что касается прямого внутреннего общения с Богом, то об этом никто никогда не упоминал. Причастие было тем, что совершается у ограды алтаря с помощью священника.

Однажды в воскресенье я посетил службу в Боксфорде, маленьком городке к северу от Бостона. Я слушал проповедь на тему «Испей, чтобы забыть». И что же нам надлежало забыть? Оказывается, злых японцев и их измену в Перл-Харборе, жестоких нацистов и их зверства. Не было ничего о том, чтобы исправлять наши собственные ошибки или видеть Бога в наших врагах. И даже ничего о том, чтобы простить им их обиды. Жертвенное вино, поданное тем утром, должно было помочь нам забыть все плохое, что сделали нам другие. Я едва сдержал улыбку, когда этот нектар, вызывающий Лету^[5], оказался не вином, а виноградным соком!

Если и был какой-то предмет, который вызывал у меня настоящую горечь, так это, как я обнаружил, совершенно банальный характер религии, которая преподается и исповедуется в церквях. Моя горечь вызывалась не тем, что требования этой религии были невыполнимы, а тем, что они были невыразимо банальны; не тем, что ее утверждениям трудно было поверить, а тем, что они были тщательно сохранены (как в теологическом формальдегиде) на самом безопасном, самом бессодержательном уровне общественного признания. Больше всего меня беспокоило то, что церкви производили впечатление социальных институтов, а не маяков, способных вывести людей из тьмы духовного невежества. Как будто церковники пытались примириться с этим невежеством. С помощью танцев, третьесортных развлечений и выхолощенных религиозных учений они изо всех сил старались заставить людей просто посещать церковь, игнорируя заповедь Иисуса: «Паси овец Моих».^[6]

Фрэнк Лаубах, великий христианский миссионер, однажды начал кампанию за то, чтобы побудить больше священников просто упоминать Бога в своих воскресных проповедях. Эта кампания явилась решающей причиной моего собственного разочарования. Из всех ценностей в жизни я наиболее страстно стремился к духовной мудрости, но примечательно то, что именно в церкви утаили от меня мудрость. Вместо этого они предлагали мертвые суррогаты. В течение многих лет я искал реализации, которой я жаждал, через другие источники, потому что «служители Евангелия» со своих кафедр высмеивали реализацию, обещанную в Библии. Перефразируя слова Иисуса, я просил у них хлеба жизни, а они дали мне камень.^[7]

Итак, изголодавшийся по духовному пониманию, я не видел другого выбора, кроме продолжения карьеры писателя, не там ища вдохновения, которое (если бы я только знал!) может дать только Бог. Это как уход в темноту за неимением лучшего места. Чувство пустоты все росло в моем сердце, и я не знал, как ее заполнить.

Занятия в колледже становились все более обременительными. Интеллектуализм приносил мне сухость сердца. Изучение романа восемнадцатого века представлялось мне почти невыносимо тривиальным, когда я отчаянно пытался постичь смысл самой жизни.

* * * * * * *

Мои родители вернулись из Румынии. Я попросил у них разрешения взять отпуск в колледже. Они неохотно уступили. Так, в середине выпускного года я покинул Брауновский университет. Больше я туда не вернулся.

После этого несколько месяцев я жил у родителей. Я трудился — не без азарта, но без реальной надежды, — над двухактной пьесой. В ней не было ничего, что я хотел бы сказать. Но тогда то, что я хотел сказать, было настолько сложным, что я вряд ли смог бы это достойно выразить.

Иногда я бывал в Нью-Йорке, где часами бродил, наблюдая трагедию перехода людей от одиночества к апатии. Какими лишенными радости казались они все в своей борьбе за простое выживание в этих пустынных бетонных каньонах!

Порой я прогуливался по оживленному Вашингтон-Сквер-парку^[8], почти в экстазе наблюдая за матерями с младенцами, смеющимися детьми, играющими на лужайках, молодыми людьми, поющими под гитары у фонтана, покачивающимися деревьями, брызгами фонтана, красочно играющими на солнце. Казалось, все они сливались в какую-то космическую симфонию, множество различных жизней сливались в одну, и бесчисленные пульсации их сознания были частью одного великого моря радости.

Долины и вершины жизни! Какая великая истина могла бы выровнять их, связать все и сделать это многообразие снова единым в Боге?

Однажды возвратившись домой, я сказал маме, что больше не буду ходить с ней в церковь. То был один из немногих случаев, когда я видел ее плачущей. «Мне так больно видеть, — воскликнула она, — как ты отдаляешься от Бога!» Я не знал об обещании, которое она дала Богу перед моим рождением — отдать меня, ее первенца, Богу. Мне бы очень хотелось успокоить ее, и я был глубоко тронут ее заботой, но что я мог поделать? Я считал своим долгом прежде всего быть честным перед собой, и мне все еще было совершенно непонятно, куда идти.

Через несколько дней мама разыскала меня. С надеждой она процитировала прочитанное где-то утром высказывание о том, что атеизм иногда предвещает глубокую духовную приверженность. «Ты поняла», — сказал я. Никоим образом я не был атеистом, как ей казалось; тем не менее мне стало как-то легче оттого, что она поняла мой отказ от ее церкви как часть, по крайней мере, искреннего поиска истины. Однако тогда я не стал объяснять ей свои глубокие внутренние чувства из опасения ослабить интенсивность своего поиска.

В то лето я ездил в небольшой город Патни, штат Вермонт, где мой младший брат Дик учился в школе. Дик уже становился стройным молодым человеком; я горячо любил его. Меня глубоко тронуло то, что он рассказал мне. Однажды он подъезжал к дому, чтобы забрать группу своих друзей. Когда его автомобиль медленно подруливал к парковке, он слегка задел собаку, невозмутимо стоявшую на пути. Собака не пострадала, но ее хозяин, маленький пожилой мужчина, который физически был не ровня Дику, пришел в ярость. Подбежав к двери машины, он через открытое окно ударил Дика в челюсть.

В тот момент из дома выходили его друзья. Дик, обеспокоенный тем, что они могли поколотить этого человека, не сказал ничего ни им, ни ему.

Во время моего пребывания в Патни местный преподаватель драматического искусства рекомендовал мне хорошее место для изучения сценического мастерства — театр «Док-Стрит» в Чарльстоне, штат Южная Каролина. На мой двадцать первый день рождения папа подарил мне пятьсот долларов. («Создан приятный прецедент!» — заметил Дик.) Я решил, хотя и в некотором отчаянии, что если я собираюсь стать драматургом, то мог бы с этими деньгами поехать в Чарльстон и в этом театре набраться опыта в своем ремесле.

<<< | Содержание | >>>