Глава 12. Кто я? Что есть Бог?

«Весь мир — сцена», — говорит Жак в комедии Шекспира «Как вам это понравится». Немногие люди сознают, как мало в их личности проявляется их истинная природа. Эмерсон в статье «Сверхдуша» писал:

«Мы знаем лучше, чем делаем. Мы еще не владеем собой, но в то же время знаем, что являемся чем-то гораздо большим. Как часто в моих обыденных разговорах с соседями я чувствую ту же истину: что-то более высокое в каждом из нас упускает из виду этот эпизод, и Юпитер кивает Юпитеру из-за спины каждого из нас. Люди спускаются, чтобы встретиться [курсив мой]».

Каждый человек в душе своей божественен. Он просто убеждает себя, сосредоточиваясь на внешней стороне своей жизни, что он пекарь, банкир, учитель или проповедник; что он груб или чувствителен, атлетичен или ленив, добродушен или серьезен. Он не видит, что все это только роли, отражения симпатий и антипатий, желаний и нежеланий, которые он накопил за воплощения. То, что однажды было приобретено, с таким же успехом может быть снова пролито. Внешнее «я» меняется бесконечно. Только в своем внутреннем «Я» душа неизменна и вечна.

Оглядываясь назад, я вижу, что большая часть моей жизни была будто спланирована для меня. Мои переживания до настоящего времени и испытания, несомненно, преподали мне уроки, которые я должен был усвоить. Возможно, именно благодаря этому плану, составленному для меня «кем-то подозрительным», я провел большую часть следующего года, работая в театре «Док-Стрит». Различные роли, исполненные мною на его сцене, научили меня мысленно отстраняться от самого себя и наблюдать за этим своеобразным образцом, Дональдом Уолтерсом, играющим свою обычную повседневную роль молодого американца несколько веселого нрава, честолюбивого драматурга и более или менее неисправимого простака за границей.

Мои связи с театром «Док-Стрит» помогли мне со временем увидеть поверхностность всех ролевых игр как в театре, так и за его пределами. Большинство людей, которых я там встретил, всегда были «на сцене»; даже их самооценка основывалась на том, насколько хорошо они умели притворяться. Год, проведенный с ними, неизмеримо усилил мою тоску по истинным ценностям и устоям.

Я приехал в Чарльстон в конце июня. Театр «Док-Стрит», как я узнал, был закрыт на летние месяцы и должен был вновь открыться только в сентябре. Я снял комнату в маленьком пансионе с ночлегом и обильным трехразовым питанием всего за десять долларов в неделю.

Там была приятная семейная атмосфера. Большинство живших вместе со мной товарищей было студентами «Цитадели» — соседнего мужского колледжа. Дружба со многими ровесниками, имеющими сходные интересы, на какое-то время поставила под угрозу мои намерения посвятить себя писательству. Рационально рассмотрев эту угрозу, я сказал себе, что, как начинающий писатель я должен впитать в себя как можно больше местного колорита. Кроме нескольких разрозненных стихотворений^[1], мои «достижения» ограничивались чередой вечеринок, выходов на пляж и веселыми «встречами быков», на которых обсуждалось все: от политики до девушек и последних сплетен.

Постепенно я расширил свои границы, изучая, как люди из разных слоев общества Чарльстона жили своей жизнью. Я ходил повсюду, встречался с людьми из самых разных слоев обществ, исследовал самые «грязные» погребки и бывал гостем в нескольких известных домах.

Чарльстон тогда был маленьким городом с населением около 70000 человек (сейчас он намного больше). Я обнаружил в его узких границах репрезентативный срез Америки. Со средними и верхними социальными слоями и, в меньшей степени, с низшими я уже отчасти был знаком. Но нижние слои, с которыми я теперь столкнулся, открывали мне глаза. Я имею в виду не бедняков с простым достоинством, делающим неуместным высокомерный ярлык «низший класс». Некоторые люди, которых я встречал, были действительно богаты, но их подлость сердца, узость взглядов и безразличие к благополучию других обрекли их на жизнь в атмосфере преступной алчности. Среди них были владельцы и содержатели мерзких запрещенных ночных клубов, служивших ширмой для еще более незаконных игорных залов наверху, а также (подозреваю) иных тайных мероприятий. От этих людей исходила почти видимая аура бесчестности, холодной жестокости и зла. Некоторые из них были, как я уже сказал, богаты, но их состояния приобретались в свином корыте человеческого отчаяния.

Столь же грязной была жизнь большинства завсегдатаев таких мест. Они приходили туда исключительно за тем, что могли получить для себя. В их разговорах отражалась их черствость; их ломкий смех потрескивал, как лед. Такие люди были вечно бездомными — если не на самом деле, то в сознании. Эти мужчины и женщины бесцельно скитались из города в город в поисках временной работы и еще более быстротечных удовольствий; люди, чей характер быстро терял отличительные особенности в тумане алкогольных испарений; супруги, чья семейная жизнь распадалась под ударами отбойного молотка непрерывных раздоров; одинокие люди, которые слепо надеялись найти в этой глуши человеческого равнодушия хотя бы проблеск дружбы.

Повсюду я видел безысходность. Вот где, думал я, материал для бесчисленных пьес и романов. Откуда эта литературная одержимость низостью и запустением? Разве великая литература — это всего лишь про то, с чем приходится мириться? Кто может получить что-то стоящее, столкнувшись с серой безнадежностью?

И все же это, несомненно, было частью жизни и в духовном плане в какой-то мере благотворно подействовало на меня. Потому что осознание потенциала человека к саморазрушению придало остроту моему стремлению к более высокому потенциалу в себе и в других.

Поэтому я предпринял еще одну отчаянную попытку посещения церкви. Я даже записался в церковный хор, но вскоре обнаружил, что меняю один вид бесплодия на другой. Без сомнения, атмосфера церкви была более здоровой, но отчасти именно по этой причине она также была более самодовольной, более сопротивляющейся любому предположению о том, что может быть достигнуто некое высшее совершенство.

Цивилизованный человек гордится тем, насколько он опередил в своем развитии первобытного дикаря. Мы снисходительно смотрим на культуру племен за их обычай наделять деревья, ветер, дождь и небесные тела чертами человеческих личностей. Теперь, когда наука объяснила все в прозаических терминах, современный человек считает себя более мудрым, поскольку утратил чувство благоговения. Но я не уверен, что он заслуживает поздравлений. Меня скорее поражает то, что, ослепленный собственными технологическими достижениями, он развил лишь новый вид суеверия, бесконечно менее интересный. Став теперь слишком прагматичным для поклонения, он забыл, как причащаться.^[2] Вместо того чтобы чутко относиться к окружающей Природе, он отгородился от нее бетонными «джунглями», кондиционерами и «музычкой», самовосхвалением и шумными развлечениями. Он одержим проблемами, которые реальны для него только потому, что он сам считает их реальными. Он словно струна скрипки без резонатора. Жизнь, отрезанная от более широких реалий, становится слабой, мелкой и бессмысленной.

Современная техника отчуждает нас от Вселенной и друг от друга. Хуже всего то, что она отчуждает нас от самих себя. Она направляет всю нашу энергию на простое манипулирование вещами, вынуждая нас обретать почти такие же качества, как у вещей. Сколько написано современных пьес и романов, в которых люди идеализируются за их способность действовать с точностью и бесчувственной эффективностью машины! Нас учат вести себя в этом мире как нецивилизованных гостей, бесцеремонно пожирающих богатства нашего хозяина, не принося ему в ответ ни слова благодарности. Таково наше отношение к природе, к Богу, к самой жизни. Мы делаем себя мелочными, а потом воображаем, что и Вселенная мелочна. Мы лишаем собственные жизни смысла и потом называем саму жизнь бессмысленной. Удовлетворенные своим неведением, мы возводим невежество в догму. И когда мы с «цивилизованным» самодовольством подходим к вопросу о религии, то обращаемся к Самому Богу так, будто Ему следует следить за Своими манерами, если он хочет занять место в наших сердцах.

Примерно через месяц плавания в водах общественной жизни Чарльстона — как высокой, так и низкой, — я, наконец, решил, что достаточно выставил себя на всеобщее обозрение в обществе, члены которого казались по крайней мере столь же слепыми, как и я. Никто из моих новых знакомых не способствовал моим поискам смысла. А что касается «местного колорита», то мне пришлось видеть слишком много коричневых и серых тонов.

Конечно, мой «пуризм»^[3] имел определенную ограниченность. Если бы я не был столь жестко критичен в своих взглядах, то мог бы привлечь больше вдохновляющих людей. Или обнаружил бы в людях, с которыми встречался, более высокие душевные качества, чем ожидал. С другой стороны, справедливости ради, я взял за правило встречаться с таким множеством разных типов людей как раз для того, чтобы преодолеть жесткость собственного характера.

В конце лета я переехал из пансиона в небольшую квартиру на Трэд-стрит, 60. Здесь я начал писать одноактную комедию под названием «Религия в парке». Эта грустная и в то же время смешная пьеса о женщине, которая хотела вести религиозный образ жизни и страстно слушала наставления священника только для того, чтобы он отбил у нее всякое благочестивое чувство, придавая особое внимание религиозной пристойности. Между тем проходивший мимо бродяга вновь воспламенил ее религиозное рвение рассказами о святом, который, как он утверждал, исцелил его от хромоты. Вот, наконец, то, что она искала: пережитая и испытанная религия, а не просто следование обычаям общества и теоретическим догмам!

Увы, в итоге этот бродяга оказался мошенником. Алкоголик просто придумал эту историю в надежде выманить несколько долларов.

Надежда этой женщины и последующее разочарование отражали мои собственные духовные искания и скептицизм, который продолжал препятствовать моей истинной приверженности религиозной жизни.

Интересно, что в моей одноактной пьесе «святой» (в соответствии с рассказом бродяги) жил в Калифорнии — том самом штате, где я впоследствии встретил своего Гуру. Мог ли я осознавать на каком-то глубинном уровне, что именно там закладывается моя судьба?

Однажды в детстве, когда мы пересекали Атлантику, я встретил мальчика из Калифорнии. Помню, тогда я подумал: «Вот куда я должен когда-нибудь приехать». Годы спустя, когда я впервые обдумывал путешествие в Мехико, у меня промелькнула мысль: не поехать ли вместо Мексики в Калифорнию? Тогда я отказался от этой идеи, решив, что «время еще не пришло». Теперь мне вспоминаются слова Эмерсона, скорее под вопросом, чем с убежденностью: «Мы знаем лучше, чем делаем». Знал ли я?

Когда в сентябре вновь открылся театр на «Док-Стрит», я отправился туда, чтобы попытаться в него поступить. Однако мне сказали, что для этого существует только один официальный путь: зачисление студентом в его школу драматического искусства. Считая, что я достаточно далек от академической сцены, я спросил, не могли бы они предоставить мне какой-нибудь иной статус. Наконец, директор разрешил мне, отчасти благодаря моей новой пьесе, присоединиться к ним в качестве «неофициального» студента. При таком раскладе я мог по вечерам заниматься сценическим мастерством, а в дневное время писать.

В последующие месяцы я играл роли в различных пьесах, свободно общался с преподавателями и студентами и выполнял ряд полезных, хотя и более или менее незаметных функций. Эта деятельность дала мне представление о сценическом искусстве, особенно о постановке пьес в небольшом самодеятельном театре. Однако как актер, боюсь, я ни в коем случае не был звездой. «Разве это я?! — размышлял я. — Как мне узнать, кто я на самом деле, если буду продолжать играть людей, которыми не являюсь?» Что же касалось моей будущей профессии драматурга, то приобретаемый опыт был полезным.

Дневные часы я проводил в одиночестве, сначала писал, а потом все больше и больше размышлял над своими старыми проблемами: какова цель жизни? Кто я на самом деле? Нежели у человека нет более высокого предназначения, чем (я в отчаянии огляделся) — чем это? И самое главное: что такое истинное счастье? Можно ли его найти? Если да, то как?

Создавая свои литературные опусы, я упорно работал над развитием техники своего ремесла. Может быть, это странно для подающего надежды драматурга, но в то время я не писал пьес; я хотел сохранить гибкость ума для отслеживания новых направлений в драматическом искусстве — и, что более важно, в самом себе — как только они проявлялись. Вместо пьес я писал стихи и пытался (все еще) развить чувство поэтической речи в драме.

Я также размышлял о потенциале театра, способствующего вдохновению далеко идущего духовного возрождения. С этой целью я изучил пьесы испанского драматурга Федерико Гарсия Лорки, чтобы понять, можно ли приспособить его сюрреалистический стиль для вызывания в людях более мистического осознания.

Однако мои исследовательские мысли одна за другой заводили меня в тупик. В конце концов, много ли может сделать театр для людей в духовном смысле? Разве даже Шекспир, при всем его величии, смог сколько-нибудь существенно изменить жизнь отдельных людей? Конечно, нет, во всяком случае, по сравнению с теми переменами, которые вызвала религия. Я содрогнулся от этого сравнения: я любил Шекспира и не находил ничего привлекательного в церкви. Но вывод, нравилось мне это или нет, был неизбежен: религия, при всей ее светской посредственности, притворстве, преданности вещам этого мира, продолжает оказывать самое мощное и благотворное влияние в истории человечества. Не искусство, не музыка, не литература, не наука, не политика, не завоевания или технологии — единственной действительно возвышающей силой в истории всегда была религия.

Как такое могло случиться? Озадаченный, я решил заглянуть вглубь и выяснить, какой глубоко укоренившийся элемент религии содержал в себе то, что было жизненно важным и истинным.

Избегая того, что я считал ловушкой официальной религии, «церковность», я часами прогуливался или сидел на берегу океана, размышляя о его бескрайности. Я наблюдал за струйками воды, бегущими среди камней и гальки на берегу. Может, так же и Бог, при всей его грандиозности, находит личное выражение в наших собственных жизнях?

Сопоставление этих мыслей с моими ежедневными контактами в театре и вне его вызывало у меня отвращение. Какими ничтожными казались человеческие желания по сравнению с беспристрастными просторами океана и бесконечности! Самые возвышенные устремления большинства окружающих меня людей казались убогими, а их ценности до невероятной степени эгоистичными и низменными. В пылу детского соперничества эго противопоставляло себя другим эго. Мои сокурсники по театру настаивали на том, что такое поведение обнажает реалии человеческой природы: так, по сути, утверждали современные драмы, которыми они восхищались. Увы, мои друзья не только не оплакивали эти «реалии», — они гордились ими. Будучи честолюбивыми актерами, они гордились своим притворным себялюбием, «грубым эгоизмом», равнодушием к нуждам других людей и грубостью, пока это притворство не стало их реальностью.

Мои тогдашние товарищи помогли мне в духовном смысле понять больше, чем я думал. Чем больше они посмеивались надо мной, настойчиво утверждая: «Такова жизнь!», тем громче мое сердце беззвучно кричало: «Нет! Не может быть!». И по мере того, как мой крик становился все настойчивее, он углублял мой собственный поиск. Все больше и больше я понимал, что они называли жизнью то, что было только живой смертью.

Это не значит, что низость не является объективной реальностью. Скорее Бог старался заставить меня увидеть, как низко может пасть человек без Него.

Однажды вечером, выйдя из квартиры, я столкнулся с сокурсником, который брел в оцепенении, с трудом удерживая направление. Сначала я решил, что он пьян, но потом заметил запекшуюся на его лбу кровь. Очевидно, произошло что-то серьезное. Я провел его в дом. С продолжительными паузами от перенесенного душевного потрясения он рассказал мне следующую историю:

«Я спокойно сидел в парке на скамейке, наслаждаясь вечерним воздухом. Помню, как за моей спиной послышались приближающиеся шаги. В следующее мгновение я уже лежал на траве, медленно приходя в сознание. Мои пальто и брюки исчезли. Как и мой бумажник.

Прошло несколько минут. Я еще полностью не пришел в сознание и не знал, что делать. Потом я заметил на дальнем краю парка полицейскую машину. С облегчением, пошатываясь, я подошел к машине и рассказал о своем затруднительном положении. Естественно, я полагал, что эти полицейские мне помогут.

И что, как ты думаешь, они сделали? Они арестовали меня за то, что я не был прилично одет! В полицейском участке меня посадили в тюремную камеру, не дав возможности даже опротестовать этот произвол по отношению к правосудию.

Некоторое время я пытался уговорить их хотя бы разрешить мне позвонить по телефону. В конце концов, они пошли на такую значительную уступку. «Только один звонок», — сказал сержант. Я позвонил двоим друзьям, и они пришли ко мне с чистой одеждой.

Теперь — можешь в это поверить? — наши друзья в тюрьме, а я на свободе!» — Качая в недоумении головой, он завершил: «Я до сих пор не могу понять, как все это могло произойти».

Позже я узнал, что произошло: эти друзья, разгневанные равнодушием полицейских, закричали: «Вас, кажется, даже не волнует, что совершено преступление!»

— Вы арестованы! — заорал сержант полиции.

Когда наши друзья оказали сопротивление этому еще большему произволу, на них набросились все полицейские, находившиеся в комнате, избили и бросили в тюрьму. Тем временем моего раненого друга отпустили, наверное, потому, что он теперь был прилично одет; ему велели идти домой и забыть обо всем. Не прошло и пятнадцати минут, как я встретил его, бродившего в замешательстве.

Я немедленно вернулся с ним в полицейский участок. Когда мы вошли, из задней комнаты раздавались дикие крики. Через несколько мгновений показались двое полицейских, волокущих по полу за пятки орущую негритянку. Они бесцеремонно бросили ее перед столом сержанта, где она потеряла сознание. Один из полицейских, видимо, посчитав ее молчание неуважительным, достал резиновый шланг и стал бить ее по голым ступням. Через несколько мгновений она пришла в себя и снова начала кричать. Удовлетворенные, они затащили ее в изолятор и бросили, еще кричащую, в камеру. Все время, пока мы находились в участке, до нас доносился ее тихий стон.

В продолжение этого мрачного эпизода остальные полицейские, их было около пятнадцати, стояли вокруг и хохотали. «Я уже много лет так не веселился!» — злорадствовал один из них, с ликованием потирая руки.

Очевидно, спорить с такими скотами было невозможно, поэтому я постарался вытянуть из них информацию. Наконец, сержант назвал мне имя судьи, от которого зависело решение, и сказал: «Прежде, чем я смогу освободить этих хулиганов». Было уже поздно, но еще до конца ночи мне удалось вытащить судью из постели, а наших друзей из тюрьмы.

Из этого случая абсолютного издевательства над правосудием я по крайней мере извлек полезный урок. Сначала, конечно, я испытал обычное человеческое негодование по поводу такой жестокости. Однако при последующем размышлении я убедился в том, что несправедливость того или иного рода неизбежна в этом мире. Разве все мы в какой-то степени не блуждаем в невежестве? Какой бы ни была моя слепота, имею ли я право обвинять других лишь потому, что их слепота отличается от моей? Первой моей мыслью было: «Мы должны изменить общество!» Но потом я понял, что требуется новое изменение: религиозное или духовное, а не социальное.

Религия. Опять это слово! На этот раз меня подталкивала к этому человеческая несправедливость, а не собственное стремление к высшему благу. Теперь я стал задаваться вопросом: является ли зло сознательной силой, присущей Вселенной? Как иначе можно объяснить его распространенность на земле? Как объяснить жестокость человека к человеку? Зверства нацистов? Ужасы, которые пережили миллионы при коммунизме? Как еще объяснить ужасный поворот судьбы, из-за которого благие намерения многих сторонников коммунизма приводят к унижению человеческого достоинства, рабству и смерти? Что, кроме обновленного массового возвращения к Богу — духовной революции, — может исправить бесчисленные, почти невообразимые заблуждения в этом мире?

В то время я много размышлял о коммунизме как о силе зла. Мои родители вернулись из Румынии с рассказами о зверствах русских. Наши румынские друзья страдали там при новом режиме; некоторые были депортированы в лагеря принудительного труда в Сибири. Разумеется, думал я, обычно приводимый аргумент против коммунизма — его неэффективность — совершенно упускает суть. Его основной недостаток заключается не в том, что мощный бюрократический слой приводит к производству меньшего количества материальных благ, и даже не в том, что он лишает людей политических прав. Чудовищно то, что материализм^[4] рассматривает себя как настоящую религию. Отрицая реальность Бога, коммунизм ставит на Его место материю и требует от своих последователей самопожертвования, как это повсюду делают религии.

Для преданных коммунистов нехватка материальных благ выявляет не неэффективность их системы, а степень их готовности жертвовать ради «дела». Не веря ни во что выше материи, они считают духовные ценности — правдивость, сострадание, любовь — совершенно ничего не значащими. Они, скорее всего, чувствуют моральное удовлетворение, совершая любое злодеяние, которое будет продвигать их идеологию. Их девиз: «В любых обстоятельствах спрашивай себя лишь об одном: что лучше для дела?»^[5]

Материализм можно назвать религией неосознанности, без общечеловеческих ценностей. Однако он предлагает псевдонравственное обоснование материалистических ценностей нашей эпохи. По этой причине, боюсь, это учение будет распространяться до тех пор, пока человечество повсюду не примет другую, истинную религию, которая воспринимает в основе реальности Бога, а не материю.

Размышляя таким образом, я пришел к выводу, что — как по объективным и субъективным причинам, так и ради человечества вообще, а также ради себя самого, —то, к чему я стремился и в чем нуждались все люди, — это Бог.

Вопрос возвращался ко мне с возрастающей настойчивостью: «Чем ЯВЛЯЕТСЯ Бог?»

Однажды вечером, совершая долгую прогулку в сгущающейся ночи, я глубоко задумался над этим вопросом. С самого начала я отверг как абсурдное популярное представление о почтенной фигуре с развевающейся белой бородой, пронзительным взглядом и ужасным лбом, вселяющим страх во всех, кто Ему не подчиняется. Наука показала нам необъятные просторы, охватывающие несметное количество галактик, каждая из которых сверкает бесчисленными звездами. Как могла какая-то антропоморфная фигура быть ответственной за создание всего этого?

Что же тогда говорить о туманных альтернативах, предложенных для удовлетворения абстрактных вкусов интеллектуалов: «Космическая Основа Бытия», например. Какое бесплодное уклонение, какое не-понятие! Такие формулировки я считал «отмазками», так как они не давали ничего, с чем можно было бы работать.

«Нет, — подумал я, — Бог должен быть хотя бы сознательным Существом». Я читал альтернативные утверждения о том, что Он является динамической силой. Ну, конечно, Он также должен быть таким. Но может ли это быть слепой силой, подобной электричеству? Если так, то откуда взялся человеческий разум? Материалисты утверждают, что сознание человека создается «движением энергии через переплетения нервных цепей». Пусть так! Но интеллект, как я понял, в любом случае не является центральным в этом вопросе. Разум подразумевает рассуждение, а рассуждение — только один аспект сознания; его можно было бы назвать почти механическим аспектом, поскольку, вполне возможно, будет изобретено что-то электронное, что выполнит вместо разума большую часть его рассуждений.

Знаменитая формула Рене Декарта^[6]: «Мыслю, следовательно, существую» — поверхностна и ложна. Можно быть полностью сознательным, не думая вообще. Сознание, очевидно, существует отдельно от логического мышления и является предпосылкой для любого вида вдумчивого осознания.

А как насчет нашего «чувства Я» — нашего эго? Нам не нужно рассматривать этот вопрос объективно. Мы просто знаем, что мы существуем. Это знание, как я понял, интуитивно. Даже новорожденный ребенок, издающий свой первый крик, осознает себя из-за этого крика. Чтобы страдать, требуется самосознание! Даже червь демонстрирует самосознание: уколите его булавкой, и он попытается вывернуться.

Очевидно, что сознание, по крайней мере, скрытно присутствует везде и во всем. Сам Бог должен быть сознательным, и, сотворив все, Он должен также произвести это из сознания, а не из Своего сознания, ибо сознание не может быть чем-то, чем Он обладает: Он и есть сознание, Сущностное Сознание.

А как насчет самосознания? Это тоже должно быть присуще не только всей жизни, но и всему. Мы не просто Его творения: мы Его проявляем! Мы существуем, потому что существует Он.

Чтобы «перейти к делу»: все мы, как Его проявления, обладаем способностью проявлять Его более или менее совершенно. Тогда, несомненно, нам нужно углубить наше осознание Его в центре нашего существа.

Какая потрясающая концепция!

Я вспоминал дни, проведенные в созерцании океанского прибоя, пробивавшегося неугомонными потоками среди валунов и гальки на берегу. Ширина каждой расщелины определяла размер потока. Подобным образом, если нашей глубочайшей реальностью является Бог, есть ли у нас возможность расколоть гранит нашего сопротивления Ему и расширить наши каналы восприимчивости? И не будет ли тогда каждый аспект Его безграничного сознания в изобилии вливаться в нас, подобно океану?

Если это так, то, очевидно, наш высший долг — искать сонастройку с Ним. И способ сделать это — развить тот аспект нашей природы, который мы можем Ему открыть. Путь к этому, очевидно, состоит в том, чтобы поднять наши сердца к Нему и искать Его руководства в каждой мысли и каждом поступке. При этом Он должен — поскольку мы являемся частью Его сознания — помогать нам в наших усилиях расширять наши ментальные каналы.

Теперь я понял, что истинная религия представляет собой гораздо большее, чем систему верований и любую формализованную попытку выпросить у Господа немного жалости просьбами, умилостивительными обрядами и молитвами. Если наша связь с Ним заключается в том, что мы уже являемся Его частью, то мы должны полностью принимать Его и выражать Его наиболее полно^[7]. Вот в чем суть истинной религии!

То, что я до сих пор наблюдал в религиозных практиках и чего в разочаровании избегал, было не подлинной религией, а всего лишь первыми ковыляющими шагами по лестнице в бесконечность! Можно, думал я, посвятить всю свою жизнь этой истинной религии и никогда не останавливаться. Какая захватывающая перспектива!

Значит, в этом будет мое призвание: я буду искать Бога!

Ошеломленный грандиозностью этих размышлений, я едва сознавал, как и в котором часу добрался до дома. В то время моим «домом» была большая пятикомнатная квартира на Саут-Бэттери, которую я делил с четырьмя товарищами-студентами по театру. Когда я вернулся домой, они сидели на кухне и болтали. Машинально я подсел к ним с чашкой кофе. Однако мои мысли были далеки от этого веселого сборища. Я настолько был переполнен своими новыми озарениями, что едва мог говорить.

— Посмотрите-ка на Дона! С чего это он такой серьезный? — Когда они поняли, что я не могу или не хочу участвовать в их веселье, смех перешел в поддразнивание.

— Дон все еще пытается разгадать загадку Вселенной! Ха! Ха! Ха!

— О, эта сладкая тайна жизни! — пропел другой.

— Как же ты не видишь? — рассуждал четвертый, торжественно обращаясь ко мне. — Все так просто! Нет никакой загадки, которую нужно разгадать! Просто напивайся, когда хочешь, веселись, спи с девочками, когда можешь, и забудь всю эту чепуху!

— Да уж, — повторил первый. — Забудь об этом.

Я был в таком состоянии, что голоса моих соседей по квартире звучали как тявканье щенков. Какая мне польза от таких друзей? Я встал и тихо пошел в свою комнату.

Несколько дней спустя я беседовал о религии с другим знакомым.

— Если тебе нужны духовные учения, — неожиданно сказал он, — ты найдешь все ответы в Бхагавадгите.

— Что это? — почему-то это экзотическое название показалось мне очень привлекательным и в то же время каким-то необъяснимым образом знакомым.

— Это Священное Писание индуизма.

Индуизма? А что это такое? Я ничего не знал об индийских учениях. Однако название «Бхагавадгита» мне запомнилось.

Если религия заключается в том, чтобы стать более восприимчивым к Богу, то самое время, решил я, заняться делом и поработать над тем, чтобы стать восприимчивым. Но как? Дело не в том, что я понятия не имел, как улучшить себя. Напротив, я видел так много возможностей для улучшения, что даже не знал, с чего начать.

 Был вопрос о моих психологических недостатках: интеллектуальной гордыне и чрезмерной критичности. Никто, включая меня, не был доволен этими чертами моего характера. Но как мне с ними работать? И если уж на то пошло, были ли они полностью чистым злом? Было ли неправильным, например, думать? Разве это неправильно: честно отстаивать плоды своих размышлений, независимо от того, что думают другие? И было ли так уж неправильно критиковать установки, которые расцениваются как ложные? Люди, озабоченные больше собственным комфортом, чем моим духовным развитием, открыто осуждали эти мои черты. Но мне казалось, что в самих моих недостатках есть аспекты, которые следует считать достоинствами. Как мог я отделить одно от другого?

Размышляя над своими более социально приемлемыми добродетелями, я понимал, что с ними все было как раз наоборот: в некотором смысле эти «добродетели» принимали характер недостатков. Например, мое сострадание к переживаниям других побуждало меня пытаться помогать им сверх моих сил и возможностей. Как еще объяснить мое стремление помочь им посредством писательства, если я даже не знал, о чем писать; если я, по собственному опыту, не знал истины? И снова: как отличить истину от заблуждения?

Существовал ли какой-нибудь выход из психологического лабиринта, в котором я теперь оказался?

Даже на физическом уровне возможности самосовершенствования казались поразительно сложными. Я читал в журнальной рекламе имена нескольких известных людей, которые были вегетарианцами. Вегетарианцы? Действительно ли это желательно и даже возможно — жить, не употребляя мяса? Еще я где-то прочитал, что белая мука вредна для здоровья. Белая мука? До сих пор в моем представлении сбалансированным питанием был гамбургер на белой булочке, украшенный тонким ломтиком помидора и вялым листиком салата. Теперь же казалось, что даже по такому основному вопросу, как питание, есть множество различных мнений, которые надо рассмотреть.

Наконец, сбитый с толку огромным количеством вариантов выбора, я решил, что есть лишь один выход из моего несовершенства: Бог. Я должен позволить Ему руководить моей жизнью. Я должен перестать искать человеческие решения и определять свой поиск в терминах человеческих усилий.

Но как быть с планами стать драматургом? Ну, о чем бы я всё-таки писал? Мог ли я, ничего не зная, сказать что-либо значимое другим? Какое-то время я вводил себя в заблуждение, полагая, что мог бы написать произведения с загадочными посланиями, которые будут поняты другими, даже если сам понятия бы не имел, что это за послания. Но теперь я понял, что в этом подходе, обычном среди писателей, я не был честен. Нет, я должен совсем бросить писать. Я должен перестать даже думать о том, чтобы наводнить мир своим невежеством. Безусловно, из сострадания к другим я должен оставить попытки помочь им. Я должен отречься от их мира, их интересов, привязанностей, стремлений. Я должен искать Бога в пустыне, на вершине горы, в полном одиночестве.

Я стану отшельником.

Но что я надеялся найти после такого полного отречения? Душевное спокойствие? Может быть, внутреннюю силу? Немного счастья?

«Счастье!» — подумал я с легкой грустью. Я вспомнил светлое счастье своего детства, утраченное в кажущейся искушенности своей юности. Найду ли я его когда-нибудь снова? Лишь в случае, думал я, если снова стану простым, как ребенок. Только если я откажусь от избыточной интеллектуальности и стану совершенно открытым для любви Бога.

Некоторое время я размышлял таким образом, но новое сомнение охватило меня: не схожу ли я с ума? Кто слышал о человеке, действительно ищущем Бога? Кто слышал о человеке, общающемся с Ним? Не стал ли я настоящим лунатиком, мечтающем о сияющих тропах, на которые — насколько я знал — никогда не отваживался?

Я ничего еще не знал о жизни настоящих святых. Смутно я слышал, что о них писали как о людях, живущих рядом с Богом, но у меня сложилось впечатление, что они были не более чем обычными добрыми людьми, которые ходили, улыбаясь детям, совершали добрые дела и, возможно, милостиво бормотали: «Pax vobiscum»^[8] или иную благочестивую формулу любому, кто им встречался на пути. Какой демон самонадеянности овладел мной, заставив мечтать о том, чтобы я действительно нашел Бога? Несомненно, я сходил с ума!

И все же, даже если это было безумием, не было ли оно более утешительным состоянием, чем хваленое «здравомыслие» мира? Ведь такое сумасшествие обещало надежду в мире, лишенном надежды. Это было безумие, которое обещало мир в мире конфликтов и войн. Это было безумие, обещавшее счастье в мире страданий, цинизма и разбитых мечтаний.

Я не знал, как сделать даже первые шаги в сторону Бога, но мое страстное стремление к Нему уже превратилось почти в навязчивую идею.

Куда мне было деваться? К кому обратиться за советом? Религиозные люди, которых я встречал, монахи, священники и служители Евангелия, казалось, заблудились в невежестве так же, как и я.

Может быть, я обнаружу в Священном Писании мудрость, которую те люди проглядели? По крайней мере, я должен попытаться.

А как же мои планы стать отшельником? Конечно, я должен идти и по этому пути, но куда и как? На какие деньги покупать предметы первой необходимости? С какими практическими знаниями строить пристанище, добывать пищу и во всем остальном заботиться о себе? Не был ли я все же полным идиотом, потерявшимся в безумных, непрактичных мечтах? Конечно, если требовалось предпринять практические шаги, то надо было отыскать более прагматичное решение моей дилеммы, а не дрейфовать к существованию, к которому я был абсолютно не подготовлен.

В этот момент на сцену бодро вышел мой Разум, чтобы предложить решение: «В тебе нет ничего неправильного, — уверял он, — от чего не может исцелить энергичная, здоровая сельская жизнь. Ты проводишь слишком много времени с этими пресытившимися горожанами. Если хочешь обрести душевный покой, отправляйся в мир простых, искренних и добрых селян. Не трать свою жизнь на несбыточные мечты. Возвращайся на землю! Ты хочешь не Бога, а более естественный образ жизни, гармонию и простоту Природы». Тени моего мексиканского фиаско!

На самом деле в основе этого послания была легкость, а не простота. Бог бросает такой мощный вызов эго, что человек скорее ухватится за что угодно, чем внемлет призыву к полному самоотречению.

И, будучи слабаком, я поддался. Я решил, что следует прислушаться к совету Разума. Я уеду в деревню, сольюсь с Природой и буду жить среди более естественных человеческих существ.

<<< | Содержание | >>>