Глава 27. Сонастроенность

Однажды воскресным утром, когда Мастер должен был выступать с проповедью в церкви Голливуда, меня приехали навестить родственники из Вествуд-Виллидж: Сью и Бад Клевелл. После церковной службы Мастер любезно пригласил нас троих присоединиться к нему за обедом.

Нашу небольшую группу обслуживали на помосте за занавесом, поскольку в церкви не было достаточно большого помещения, чтобы вместить нас. В этот день я впервые мог наблюдать Мастера в роли хозяина. Для меня это было чудесным переживанием. Полное отсутствие жеманства, восхитительное остроумие, вежливая учтивость и теплый, добродушный смех, который заражал всех его радостью, — все это, думаю, очаровало бы любую аудиторию.

Среди присутствовавших были доктор и миссис Льюис. Одна женщина, которая недавно присоединилась к общине, взглянув на них, спросила: «Мастер, доктор Льюис был вашим первым учеником в этой стране, не так ли?»

Ответ Мастера был неожиданно сдержанным. «Так говорят», — тихо ответил он. Тон его голоса, даже больше, чем его слова, настолько контрастировал с приветливостью, которую он демонстрировал, что женщина, казалось, была озадачена. Заметив ее удивление, Мастер объяснил более любезно: «Я никогда не говорю о людях как о своих учениках. Бог есть Гуру: они — Его ученики».

Ученичество для Мастера было в высшей степени священной темой, к которой нельзя относиться легкомысленно даже в непринужденной беседе.

Позднее Сью и Бад признались, что нашли Мастера очаровательным.

— Но, — несколько воинственно бросила мне вызов Сью, — почему вы должны называть его «Мастером»^[1]? — Разогреваясь в теме, она продолжила:

— Это свободная страна! Американцы не рабы. И вообще, никто не имеет права называться хозяином любого другого человеческого существа!

— Сью, — возразил я, — не нашу свободу мы ему отдали. Наше рабство! Я не знаю никого, кто бы так уважал свободу других, как Йогананда. Мы называем его «Мастером» в смысле «учитель». Он настоящий мастер тех практик, в которых мы сами пытаемся преуспеть. Можно сказать, что он наш учитель в искусстве достижения истинной свободы.

— Истинная свобода! Как ты можешь такое говорить? Ты можешь голосовать, не так ли? Можешь поехать куда угодно, не так ли? Разве наш американский образ жизни не является достаточным доказательством того, что ты уже свободен?

— Неужто? — улыбнулся я. — Подумай, насколько связаны люди своими привязанностями и желаниями. Они хотят иметь тысячу вещей, большую часть которых никогда не получат, в надежде, что благодаря этим вещам они обретут счастье. Связывая свое счастье с материальными предметами, они порабощают себя! Счастье — это не вещи, Сью. Это состояние ума.

Несколько мгновений она размышляла над моими словами.

— Что ж, — заключила она, не желая полностью сдаваться, — я все же думаю, что буду счастливее, когда мы сможем позволить себе новый диван!

(Бедная Сью, стала ли ты счастливее? Спустя годы после этого хотел бы я сказать, что когда-то видел счастье в твоих глазах.)

Возражение Сью против нашего нежного обращения к Гуру не было чем-то необычным. Возможно, если бы мастер появился на сцене жизни как ницшевский Заратустра, делая грандиозные заявления по непонятным темам, до которых никто в здравом уме не додумался бы самостоятельно, люди, приняв свое недоумение за благоговейный трепет, могли бы воскликнуть: «О, это действительно мастер!» Но мастера обычно ведут достаточно прозаический образ жизни. Они рождаются в яслях. Они учат известным истинам простыми способами. Можно сказать, что они почти щеголяют своей заурядностью. Человеческая натура не приемлет величия в простых людях. Но именно в своей совершенной человечности такие мастера наиболее полно раскрывают свое величие, а не в отрицании всего, что значит быть человеком.

В этом идеале заключен их вызов и упрек нам. Большинство людей не приемлет вызовов. Еще меньше они хотят получать упреки. Тот, кто не готов признать необходимость преобразования себя, не может с радостью смотреть на свершившийся факт такого преобразования в других. «Я не хуже других» — таково обычное заявление. Оно было бы справедливым, если бы относилось к вечному, божественному образу в них. Но люди, говорящие так, не думают о своей душе. Кто в своей эгоистической человечности может честно сказать: «Я такой же добродетельный, как и другие; такой же умный, такой же артистичный, такой же мудрый, как талантливый бизнесмен, как хороший лидер?» Чрезмерно подчеркиваемый эгалитаризм^[2] нашего века ослепляет людей по отношению к самому очевидному факту человеческой природы — ее огромному разнообразию. Вера в полное внешнее равенство — это своего рода демократический миф, отдающий предпочтение приятным чувствам, а не ясному видению реальности, которое приносит победа в тяжелой борьбе на поле битвы жизни. Лишь после того, как мы изгоним из своего сознания заблуждения, связывающие нас с этим феноменальным миром, мы сможем познать себя в Боге поистине равными ангелам.

«Мои мыcли — не ваши мысли, ни ваши пути — пути Мои, говорит Господь. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» (Ис. 55:8,9). Люди редко видят, что величие путей Бога, выраженное в жизни Его пробужденных сыновей, заключается в трансцендентном взгляде на мирские реалии, а не в категоричном отрицании этих реалий. От мысли «Ничто не божественно» человек должен дорасти до осознания, что «Божественно все».

Наша «зависимость» от Мастера была узами чистой любви. Он гораздо больше, чем мы, ценил святость этих отношений и относился к ним с глубочайшим достоинством и уважением. Но если со стороны ученика не хватало любви, эти узы разрывались или вообще не возникали. И тогда, как известно, даже ученики теряли представление о том, что значит называть своего гуру «Мастером».

— Я пришел сюда, — жаловались они, — не для того, чтобы заливать цементный раствор!

— Нет? Тогда зачем ты пришел?

— Зачем? Чтобы медитировать, конечно, чтобы достичь самадхи.

— И ты вообразил, что можно достичь самадхи иначе, чем через сонастроенность со своим Гуру?

— Ну, нет. В конце концов, именно за этим я сюда и пришел. Но какое отношение имеет сонастройка к заливке цемента? Мне нужна его помощь в медитациях.

О, слепцы, неужели вы не видите, что самопреобразование — это всеобъемлющий процесс? Что то, что Мастер дает нам духовно, должно быть воспринято на всех уровнях нашего существа? Что на самом деле нет разницы между Богом в форме цементного раствора и Богом в форме блаженных видений? Бог в равной степени присутствует во всем!

Ученик, который не чувствует внутреннего сопротивления, порожденного эгоизмом, чтобы полностью принять своего гуру, увы, встречается редко. «Я хочу проявить собственное творчество!» — недовольство, которое часто держат в уме, но реже высказывают. Или: «Я знаю, что у Мастера есть самое великое, что он может мне дать, но и у меня есть кое-что стоящее, что я могу дать ему. Я хороший организатор!» О, глупый преданный, разве ты не видишь, что человеку нечего выразить, что он мог бы назвать своим? Что его идеи, его мнения, его так называемые «вдохновения» — все они отражают лишь потоки сознания, которые в равной степени доступны каждому? Полностью выразить себя мы можем только благодаря сонастроенности с волей Бога. Все остальное заимствовано. И все же у Божественного есть уникальная песня, исполняемая через каждого из нас. Дело не в том, что мы не должны пытаться быть творческими. На самом деле, пока мы сами не прилагаем усилий в действиях, Бог не может действовать через нас. (Вся Бхагавадгита — это призыв к самоотверженной деятельности.) Но мы должны научиться слушать, принимать, впитывать — в этом кроется истинный и глубочайший секрет творчества.

Для учеников вернейший путь к творческому самовыражению — это настроиться на сознание своего гуру и на его желания в отношении них. Вся его задача — ускорить их движение на пути самораскрытия. Вы хороший организатор? Тогда внутри, у своего гуру ищите вдохновение, необходимое для любой организаторской работы, которой вы занимаетесь. Если вы говорите: «По крайней мере, в этом я разбираюсь лучше него», — вы закрываете дверь к бесконечному источнику истинного вдохновения внутри себя, которую он так старательно открывал для вас.

Зацикливаться на мысли о том, что понимание гуру несовершенно даже в тривиальных вещах — это глупость и верное приглашение к тщеславию. Ведь именно в этом кроется семя гордыни; она начинается с мысли: «Как бы он ни был мудр, но — смотрите! — в этом конкретном деле я мудрее его!»

На самом деле наш Мастер часто демонстрировал невообразимое умение в делах, далеких от сферы его собственного человеческого опыта. Например, он никогда не изучал медицину, однако пользовался уважением многих врачей за хорошую осведомленность в эзотерике^[3] их профессии.

Однажды в Индии его не удовлетворила работа известного художника, которому он заказал портрет Лахири Махасая. Тогда он сам написал портрет, более удачный, чем получился у художника. И это была его первая попытка в живописи!

Когда я в 1954 году посетил наш центр в Мехико, жена сеньора Куарона, главы этого центра, рассказала мне по-испански: «Однажды у меня была частная беседа с Мастером. Я знала, что он не говорил по-испански, а я, как видите, не говорю по-английски. Тем не менее, мы беседовали целый час, и я прекрасно его понимала». Я всегда полагал, что в течение этого часа он говорил с ней по-испански.

Бывали времена, когда я сам чувствовал, что Мастер ошибся в каком-то деле или недостаточно понял какой-то момент. Было даже время, как вы узнаете в одной из последующих глав, когда мои расспросы принимали форму серьезных сомнений. Но всегда со временем я убеждался, что прав был именно он. Его действия, порой необычные и на первый взгляд не всегда разумные, основывались на верной интуиции, которая, как ни странно, всегда срабатывала к лучшему. Всякий раз, когда его планы шли наперекосяк, это случалось, как мне кажется, из-за нашего нежелания настроиться на их реализацию.

Вот небольшой пример. Поскольку я был воспитан в духе важности эстетических ценностей, я был слегка разочарован готическими арками на наших церковных алтарях, которые, как мне сказали, спроектировал сам Мастер. На мой взгляд, они выглядели несколько холодными и не вдохновляющими, хотя ни в коем случае не неприятными. И вот однажды мне удалось увидеть его первоначальный эскиз: он был изысканным. Плотники совершенно упустили изящный восточный изгиб его арок.

Если бы мы более чутко прислушивались к тонким нюансам его указаний, а не бегали («как цыплята с отрубленными головами», по выражению самого Мастера), так неистово стараясь исполнить его волю, и не пытались так разумно препятствовать ей, то, полагаю, могли бы изменить мир. Конечно, и мы все радикально преобразили бы себя.

*******

Теперь, когда Мастер с неохотой отказался от своей мечты основать в Энсинитасе поселение всемирного братства и обратился к организации существующих общин в духе более строгих монашеских принципов, в воздухе стала витать мысль: «Организовывать!» Я не помню, чтобы в то время Мастер много говорил об организации. По крайней мере, он никогда не делал этого в моем присутствии. Как бы то ни было, по какой-то причине многие ученики стали одержимы этой мыслью.

Было несколько монахов, которые вместо того, чтобы просто сказать: «Теперь мы должны организовывать», — раскрутили критику того факта, что всё не было организовано задолго до этого. Будучи новичком в этой работе, я смотрел на таких людей как на старших на этом пути. Мне и в голову не приходило, что на самом деле они занимали негативную позицию. Когда они мрачно говорили, как, по их мнению, всё было неправильно организовано, я искренне переживал о том, как плохо служили Мастеру «негодные управленцы».

Метод Мастера заключался в том, чтобы, по возможности, позволять ученикам осуществлять свои фантазии и учиться на этом. Я никогда по-настоящему не был погружен в эту картину, когда однажды Бун ворвался ко мне в комнату и торжественно объявил: «Мастер назначил комитет. Он хочет, чтобы в него вошли мы с тобой».

— Комитет? Что он хочет от нас?

— Мы должны организовать работу, — ответил Бун, самодовольно выпрямляясь.

— Какие ее аспекты?

— Все аспекты, все! — при этом Бун сделал широкий жест рукой.

— Хорошо, — сказал я с сомнением, — если так говорит Мастер. Но я еще не очень много знаю об этой работе. Не могу представить, что он ожидает от меня помощи в ее организации!

— О, тебе не придется делать много. Просто протяни руку помощи, когда мы попросим.

Оказалось, что мне действительно не пришлось ничего делать. Несколько недель разные члены комитета неформально встречались, по двое или по трое, чтобы обсудить все, что, по их мнению, подлежало изменению. Было много разговоров, жалоб и мало действий. Постепенно жалобы стали играть доминирующую роль. Главный офис, возмущенно поведал мне Бун, препятствует работе комитета и тем самым, разумеется, воле Мастера. Я чувствовал себя некомпетентным, чтобы вносить позитивные предложения, но разделял негодование моих товарищей по комитету. Меня поражало, что ученики так упорно отказывались содействовать желаниям своего гуру.

Однажды Бун влетел в мою комнату в порыве гнева: «Мисс Сахли наотрез отказывается подчиниться последней директиве комитета!»

Это было просто немыслимо! Я вскочил на ноги: «Мы должны поговорить с ней!» Вместе мы направились в главный офис. Я сказал мисс Сахли (впоследствии Шраддха Мата), что, отказываясь сотрудничать с комитетом, она ослушалась Мастера, что данный вопрос был решением комитета, и что для пользы дела она должна безоговорочно его принять.

— Вы молодые горячие головы! — воскликнул Мастер, узнав об этом эпизоде. — О чем вы только думаете, врываясь туда и так крича?» Он продолжал давать, особенно мне, самую крупную взбучку из слышанных мною, которую кому-либо давал.

Я был ошеломлен. Я представлял себя храбрецом, наносящим удары в защиту его дела, а оказалось, что я сражаюсь не на той стороне! К тому же выяснилось, что мисс Сахли уже много лет была его очень уважаемой ученицей и членом Совета директоров. Более того, Мастер никогда не говорил ни ей, ни кому-либо еще, что наш комитет обладает какими-то особыми полномочиями. (И вдруг я понял, что никогда не слышал непосредственно от него, что у нас они есть!)

Исчерпав все, что можно было сказать о нашем вторжении в офис, но находясь все еще в прекрасном расположении духа, Мастер принялся за сам комитет. Он назвал его «ничегонеделанием, негативом, полным фарсом». Большинство монахов, включая других членов комитета, при этом присутствовали. Однако вся тирада Мастера была направлена на меня.

«Но Мастер, — думал я, — ведь я почти не принимал участия в деятельности комитета!» Однако вслух я ничего не сказал; ведь, по крайней мере, номинально я был его членом. Но я не мог избавиться от чувства легкой обиды за то, что считал своим незаслуженным унижением. Позже я подумал, что моя реакция только еще больше подтверждала мою потребность в исправлении.

— Сэр, — искренне попросил я в тот вечер, — пожалуйста, ругайте меня почаще.

— Я понимаю. — Он пристально посмотрел на меня. — Но то, что тебе нужно, — это больше преданности.

Это было правдой. Прислушиваясь к негативным замечаниям старших братьев-учеников, я, как мне казалось, из благих побуждений, впал в осуждающее отношение, которое всегда вредит любви.

Вскоре после этого я подошел к Мастеру. «Простите, сэр», — сказал я.

«Так-то лучше!» — ласково улыбнулся Мастер. С тех пор конфликт между нами был исчерпан.

Мастер всегда препятствовал негативу, даже в благом деле. Пару лет спустя один человек пытался путем обмана навредить работе одной из наших церквей. Мистер Жако, верный и преданный прихожанин, раскрыл его замысел и публично осудил. После этого Мастер высказал мистеру Жако благодарность за то, что он спас нас в опасной ситуации. Однако, поблагодарив его, Мастер мягко отругал его за средства, которые тот использовал. «Нехорошо, — сказал он, — независимо от намерений, создавать неправильные вибрации с помощью гнева и резких слов. Добра, которого Вы достигли, было бы больше, если бы Вы использовали мирные средства».

Негатив, независимо от мотива, создает свой собственный импульс. К сожалению, мистер Жако даже после наставления Мастера не смог увидеть необходимости обуздания праведного гнева в защиту благого дела. Поэтому у него постепенно развилось осуждающее отношение, которое, в конечном итоге, вывело его из работы.

В другой раз, возможно, через год после эпизода с комитетом, я был приглашен одной масонской ложей, в которую входил один из членов нашего Общества, для участия в мизансцене, которая должна была быть представлена по случаю их церемонии назначения должностных лиц. Они пригласили меня потому, что хотели изобразить Христа в Гефсимании, а я в те дни был, пожалуй, единственным, у кого была борода. В общем, они попросили меня сыграть эту роль. (Все, что мне надо было делать, это время от времени молча смотреть вверх и вздыхать!)

Мастер сказал мне пойти. Все шло достаточно гладко, пока не пришло время самой церемонии назначения. И тут тлеющее соперничество вспыхнуло ярким пламенем. Половина членов ложи ушла в знак гневного протеста. Церемония закончилась эмоциональным пеплом.

На следующий день Мастер сказал, что слышал, что я выглядел Христоподобно.

— Я бы предпочел быть, как Христос, чем выглядеть как он, сэр, — сказал я.

— Это придет, — непринужденно ответил он. Он видел всех нас с точки зрения нашего духовного потенциала.

— Как всё прошло? — спросил меня Мастер.

— Не слишком хорошо, — ответил я.

— Это было фиаско, не так ли?

— Боюсь, полное, сэр!

— Что ж, — заключил он, — не говори ничего об этом.

Его пожелание, чтобы я ничего не рассказывал, сначала удивило, а затем впечатлило меня. Это удивило меня потому, что, независимо от содержания моего рассказа, масоны никогда бы не пронюхали о моих высказываниях. И нас никак не касались их внутренние проблемы. Но потом я понял и был впечатлен этим, что то, от чего предостерегал меня Мастер, было силой негативности самой по себе.

«Избегайте говорить негативные вещи, — сказал он нам однажды вечером. — К чему смотреть на канализационные стоки, когда повсюду такая красота? Вы можете привести меня в самую совершенную комнату в мире, и все равно, если захочу, я смогу найти в ней недостатки. Но почему я должен этого хотеть? Почему бы не наслаждаться ее красотой?»

И снова сказал нам: «Не говорите о недостатках организации. Если бы я хотел их перечислить, то мог бы начать прямо сейчас и никогда не останавливаться! Но если мы концентрируемся на плохом, то теряем из виду хорошее. Доктора говорят, что в нашем теле блуждают миллионы ужасных микробов. Но поскольку мы не знаем о них, вероятность их воздействия на нас гораздо ниже, чем если бы мы чувствовали их присутствие и беспокоились об этом. Так должно быть и здесь. Ведь в этой организации много хорошего. Но когда мы долго смотрим на негативные стороны, мы сами приобретаем отрицательные качества. Когда мы концентрируемся на хорошем, мы приобретаем доброту».

Через несколько дней после эпизода с комитетом я впервые встретил Дая Мату (тогда Фэй Райт). Я зашел в главный офис после окончания рабочего дня, чтобы что-то передать. В комнату вошла моложавая женщина с сияющим лицом, ее твердая походка свидетельствовала о безграничной энергии. Я понятия не имел, кто она такая, но почувствовал в ней близость к Мастеру. Увидев меня, она приостановилась, а затем любезно обратилась ко мне.

— Вы Дональд, не так ли? Я Фэй. Я слышала о вас. — Она улыбнулась. — Ну и переполох же вы, ребята, устроили со своим комитетом!

Я почувствовал себя крайне неловко. Насколько я понимал, этот комитет был «дохлым номером». Но она, не зная, как я отношусь к этому вопросу, решила помочь мне лучше в нем разобраться. Пока мы беседовали, я поймал себя на мысли: «И это пример тех учеников, которые якобы «препятствовали» желаниям Мастера? Мне бы в тысячу раз больше хотелось походить на нее, нежели на любого из тех жалобщиков!» Ее спокойное самообладание, доброта и явная преданность Мастеру произвели на меня глубокое впечатление. С этого момента я решил, что буду считать ее образцом идеального духа ученичества, который я стремился развить.

— Мы должны научиться отказываться от своеволия, если хотим угодить Мастеру. И это — добавила она многозначительно — то, что мы пытаемся сделать.

Какое простое наставление и как просто высказано! Но это звучало правдоподобно. Что толку, думал я, размышляя над ее словами, строить то, организовывать это или выполнять даже самую похвальную работу, если Мастер не будет доволен? Ведь его работа заключалась в том, чтобы выражать волю Бога для каждого из нас. Угодить ему — значит, попросту говоря, угодить Богу.

Пусть другие занимаются важными мирскими делами, решил я. Для меня отныне будет важно только одно: выполнять волю Мастера, угождать ему. Я был безмерно благодарен этой старшей ученице за ее совет.

По иронии судьбы вскоре после этого, будто в ответ на мое решение добиваться безвестности, Мастер выделил меня, возложив ответственность. Он поручил мне руководство монахами в Маунт-Вашингтоне. К этому времени я работал с ним год — небольшой срок, как мне казалось, для такой большой ответственности. «Он проверяет меня», — решил я. Но, по-видимому, он отнесся к этому назначению серьезно, потому что я занимал этот пост все оставшиеся годы моего пребывания в Маунт-Вашингтоне.

Прошло несколько недель. Однажды я стоял с Гербертом Фридом, одним из священников, у входа в полуподвальный этаж. Мы разговаривали с Мастером, который собирался прокатиться. В тот день Герберт должен был отправиться в Финикс штата Аризона, чтобы стать там священником нашей церкви, и Мастер давал ему последние наставления. После паузы он тихо сказал:

— Тебе предстоит великая работа.

Повернувшись к Герберту, я улыбнулся в знак приветствия.

«Это я говорю тебе, Уолтер», — поправил меня Мастер. Больше он ничего не сказал по этому поводу; через несколько мгновений его автомашина уехала. Какую работу он имел в виду?

Впоследствии в том или ином контексте он часто повторял это предсказание: «Ты должен делать то-то и то-то, Уолтер, — говорил он, — потому что тебе предстоит великая работа». Или: «Тебе предстоит великая работа, поэтому…» Через два года после махасамадхи Мастера его главный ученик Раджарши Джанакананда благословлял в Энсинитасе группу наших учеников. Когда я подошел к нему, он сделал паузу, затем мягко сказал: «Мастеру предстоит выполнить через тебя великую работу, Уолтер. И он даст тебе силы для ее выполнения». Я был поражен тем, как тихо он говорил, словно не желая, чтобы его услышали другие. Было ли это секретом? И если да, то почему? Мастер, чтобы поговорить со мной о работе моей жизни, тоже, как я заметил, выбирал моменты, когда мы оставались наедине.

Что это за «великая работа», о которой они оба говорили? Ни Мастер, ни Раджарши мне этого никогда не говорили. Но эти слова Мастера, по крайней мере, по своему совокупному эффекту были самыми настойчивыми из тех, с которыми он когда-либо обращался ко мне. В последующие годы они часто возвращались в мою голову, требуя понимания. Очевидно, размышлял я, они имели значение приказа, а не комплимента. Казалось, они должны были вложить в меня чувство личной ответственности за какой-то аспект его миссии, а также, возможно, вдохновить меня на серьезное отношение к этой ответственности.

Очевидно также, что в контексте его высказываний по нескольким из этих случаев, моя работа должна быть общественной, такой, в которой я должен буду стоять независимо, наверно, на своих собственных ногах, и поэтому, возможно, она не будет тесно связана с деятельностью учреждения.

Инстинктивно я боялся такой ответственности. Я хотел быть в гармонии с Мастером, а не плясать дикую джигу внешнего успеха и признания, чреватую соблазнами. «Мы здесь, — говорила Фэй, — для того, чтобы угождать Мастеру». «Можно ли мне, — молился я, — просто угождать ему, держась в тени, — из безопасного места, куда не может проникнуть извне никакая приманка важности?

«Я не хочу выполнять громадную работу! — написал я Раджарши на следующий день после того, как он сказал мне эти слова. — Я просто хочу незаметно служить Мастеру». (В ответ Раджарши подошел и вновь благословил меня, тихо улыбаясь.)

Но когда однажды я воспротивился усилиям Мастера вовлечь меня в преподавательскую деятельность, его ответ был резок.

— Жизнь для Бога, — сказал он строго, — это мученичество!

<<< | Содержание | >>>